Из смерти в жизнь - Олаф Степлдон

на него. Но, вынужденно пребывая в каждом из их сознаний, он все же оставался отделенным от них. Они были голосами, звучащими у него в ушах, а не его собственным опытом. Казалось, целую жизнь, целую вечность грохотал над ним этот обвал, а он пытался сохранить в нем свое «я», но все это заняло одно мгновение.

Кусочки видений всего земного шара, увиденного двумя миллиардами глаз, осаждали его: видения дня и ночи, сновидений и яви, тропических джунглей, умеренного пояса, и ледяных верхушек планеты; видения равнин и гор, бурного моря, затерянных хижин и деревень, тысячи городов, фабрик и печей; шахтеры с угольными лицами и охотники в северных лесах; картины собраний и богослужений – и видения войны.

Вавилонское смешение голосов отдавалось в его измученном сознании. Они говорили на разных языках, и все языки были ему превосходно известны: голоса американских граждан, обсуждающих инвестиции, немецких гауляйтеров, силой водворяющих дисциплину, молящих о куске хлеба индийских крестьян, русских трактористов, китайских студентов – всех человеческих народов и рас. Он слышал бессмысленный рев ненависти, взвешенные фразы дискуссий и аргументов, шепот, передающийся от командира к солдатам в засаде, сладкие и тайные секреты влюбленных. Их объятия он ощущал также остро: в богатых домах и трущобах, на сеновалах и в темных аллеях. Бесчисленными ладонями он ощущал мягкие изгибы человеческих тел, текстуру одежды, дерева, холодного металла. Множеством подошв он чувствовал поверхность земли: горячей пустыни и снежных полей, городских мостовых и болот. Осаждали его и запахи: пота и роз, трупов и морского бриза, раскаленного асфальта и холодного дымного тумана, пороха, пыли, крови и внутренностей. И вкус всех блюд и напитков, которым наслаждались бессчетные рты, которые заглатывали все обжоры земли. Осаждали его и чувства испражнявшихся во всех странах – в безупречных туалетах, или в вонючих солдатских нужниках, или за кустами, или в голой пустыне. Ощущал он и иное облегчение – родовые схватки всех матерей: молодых, испуганных и опытных, усталых – роды, завершенные смертью и роды легкие, как у животных.

Помимо телесных ощущений всех человеческих органов, в него проникли все желания и страхи людей: их бесконечная любовь к себе и самопожертвование ради великих и пустых целей, мириады их рассуждений о достижении выгоды или божественности.

И вместе с тем он сознавал плотный и хрупкий дух каждой человеческой общности – от долговечной, но туманной индивидуальности нации, церкви, социального класса до юного пылкого духа летного экипажа, маленького корабля, партийной ячейки и мощного единства влюбленных. Столкнулся он и с прямолинейными разумами бесчисленных обособленных обществ – деловых фирм, профессиональных ассоциаций, профсоюзов, благотворительных организаций, маленьких приходов, церквей, клубов, и с незрелыми душами школ и колледжей, окутанных коконами традиций или стремящихся к новому росту. Космополитичные, но прискорбно разделенные военным временем умы пионеров науки во всех воюющих странах тоже присутствовали в нем, как и тысячи пытливых или закосневших культурных элит, «движений», сект и политических партий.

Дух тех погибших столкнулся также и с редкими святыми личностями, подобными святой города, которые через созерцание и единство действия приблизились к чистоте души, необычной для обычных людей. В них он признавал существ более просветленных, чем он сам. Он восставал против них, ревнуя к их превосходству, и в то же время жаждал подняться до них, включить в себя их более чистую натуру.

Смерть духа убитых

Изнемогая под напором этого всеобъемлющего и вместе с тем скудного опыта, существо, исторгнутое погибшими в той битве над тем городом, разрывалось между отчаянной потребностью сохранить свою идентичность и жаждой объять весь мир, воссоединиться со всеми разрозненными духами, как индивидуальными, так и групповыми. В нем боролись индивидуализм и любовь. Потому что, сталкиваясь с этими полчищами, мог ли он не ощутить глубокого сочувствия, родства, тяги к ним? Но они же угрожали его индивидуальности, они отталкивали его. Вновь и вновь он напоминал себе, что не самовлюбленность, а товарищество ведет к высшей жизни. И наконец, после долгой борьбы, он обрушил возведенные им же укрепления и принял в себя чужаков.

– Вы, великая туча существ! – вскричал он. – Хотя мы разделены, несомненно, мы – одно! В нашей внутренней сути мы едины. Под нашей отдельностью, нетерпимостью, мы есть одно – Человек.

Но едва он со страстью признал свое единство с полчищами иных, как пелена тьмы и беспамятства поглотила его. Цепляясь за сознание, он чувствовал, как распадается, испаряется под неким мощным влиянием, словно капля росы под солнцем. И вот он, преходящий дух немногих убитых, погас. Он умер в великий дух человеческий.

Вторая интерлюдия

Ты! Моя единственная, неповторимая, самая любимая! Даже ты, в сущности, бесконечно отдалена от меня, мой милый центр другой вселенной. Хотя ты мне ближе всего на свете, ты в то же время порой ошеломляюще далека. Сколько десятков лет мы росли вместе в радостном, плодотворном, нераздельном симбиозе! Но и теперь я порой не представляю, что ты думаешь и чувствуешь. Ты склонна к действию, я – к размышлениям; ты отвечаешь на каждый малый призыв о помощи, я (о, к несчастью!) – на вселенские вызовы. Хотя мысли наши часто движутся в общем ритме, как танцующая пара, иногда мы расходимся на длину руки, или ступаем не в ногу, или разбегаемся, отброшенные друг от друга внезапной размолвкой. Сколько раз я говорил тебе: «Скорее, опоздаем на поезд!», а ты отвечала: «Времени еще полно»; или я: «Ну, вот и опоздали!», а ты: «Поезд тоже может опоздать». Ты останешься оптимисткой даже в аду. И в конечном счете тебе, конечно, приходилось прибегать к черной магии, и вот поезд дожидался нас, и мы молча сидели в готовом тронуться вагоне. Снова и снова наши различия причиняли боль и даже бесили нас, но в том ли дело? Ведь в конечном счете оно нас обогащает, это мучительное, но по большому счету желанное участие в уникальности другого.

Даже в этих резких размолвках разве мы не становимся реальнее друг для друга? В конце концов мы становимся только ближе. В них мы лучше узнаем друг друга, любим сильнее. Мы – все больше неразрывное «мы».

Конечно, каждый из нас по-прежнему «я», а другой – «ты», далекий центр чужой вселенной, но все сильнее, все надежней мы вместе образуем «мы» – единый, хотя и двоемыслящий центр вселенной, общей для нас обоих. Мы вместе видим мир. Каждый из нас больше не смотрит на него под одним углом, он уже не видится нам плоской картиной. Мы воспринимаем его глубоким, стереоскопичным. Общим бинокулярным взглядом каждый из нас видит все с двух разных точек