Во имя Ишмаэля - Джузеппе Дженна

Что делали в управлении все эти люди, которых никогда там раньше не было видно, утомленные, мрачные, как «гробовщики» из отдела судебной медицины?

Почему ему не дали помощника — ни единого помощника — для работы по делу ребенка с Джуриати?

Почему в его отсутствие зажигался неоновый свет у него в кабинете?

Почему он зажегся именно в тот момент, когда он шел через двор?

Мысли — пережеванные, клокочущие, снова пережевываемые.

Возле собора, на солнце, он начал потеть.

На площади Ла Скала — группы туристов. Закрытые зонтики. Одежда, лица, киоск с журналами, развешенными на стендах, сверкающими при солнечном свете. Сероватый рифленый фасад палаццо Марино, залитый ослепительным солнцем.

Давид Монторси быстро двинулся к палаццо Реале, сбоку от собора. Там покрывались плесенью папки и документы Исторического архива движения Сопротивления.

Идея? Никаких идей. Просто проверить имена и биографии партизан, истребленных на Джуриати. Попытаться на ощупь определить, не вылезет ли что-нибудь наружу касательно этой мемориальной доски: тень подозрения, проблеск логики, пусть больной, пусть косвенной, может быть, и вовсе воздушной. Глухая, острая боль — начало каждой тайны, когда не получается угадать ни одной сюжетной детали…

И снова — мысль о ребенке. Зачем отодвигать плиту? Зачем упаковывать ребенка в пакет и засовывать ее вниз, под плиту, предварительно перебравшись через ограду поля для игры в регби, на окраине города?

Разноцветные мраморные плиты Галереи, еще мокрые от дождя. Он чуть не поскользнулся.

За Галереей — залитый светом портал собора. В груди у него стало горячо, он словно бы увидел на фоне белого фасада очень белое лицо и светлые волосы Мауры. Подумал о ребенке, который у них будет.

На паперти собора — впечатляющая толпа народу. Сумасшедшие краски. Передвигающиеся тела. Голуби стаями взмывают в пронизанный светом воздух. Напротив собора — неоновые рекламные вывески, побледневшие от солнца.

Палаццо Реале. Давид Монторси прошел через входную аркаду. В воротах — тень. Снова свет: первый дворик. Королевский дворец постепенно разрушается. Вторые ворота. Прислонившись спиной к колонне, стоял худощавый охранник, утопающий в своей серой униформе, отделанной желтыми полосками, в фуражке с козырьком, косо сидевшей на затылке.

— Куда вы идете?

— В Исторический архив движения Сопротивления.

— Третий этаж. По главной лестнице. — И, пока Монторси поднимался по двум большим ступеням, отыскивая взглядом вход на лестницу, добавил: — Однако он закрыт.

Монторси обернулся, подошел к нему, предъявил полицейское удостоверение и, укладывая его обратно в карман пиджака, ответил на придурковатый, беззаботный взгляд охранника:

— Проводите меня. У вас ведь есть ключи?

Охранник с трудом поднимался по каменным ступеням: проклятая министерская беспечность. Они добрались до массивной закрытой двери. Охранник, повозившись с ключами, отпер дверь.

— До скольких вы работаете? — спросил Монторси.

— До шести. А вы так войдете, без ордера? Без разрешения?

— Позвоните в управление, если хотите. — И Монторси закрыл дверь у него перед носом.

Темнота, запах плесени — удушливый запах, исходящий от бумаг и мебели. Жалюзи опущены, снаружи проникает скудный свет, проходя сквозь пыль этой огромной комнаты. Ощупью Монторси пробрался к окну, нашел ремень, поднял с деревянным грохотом широченную панель жалюзи величиной почти с целую стену. Повсюду разлилось молочное свечение, от которого стены стали матовыми, столы и листы бумаги заблестели. Повсюду были бумаги. В стене, рядом с входной дверью, находилась еще одна. Она была закрыта. Два письменных стола, один перпендикулярно другому. Монторси попытался открыть ящики того, что стоял напротив окна. Заперты. Попробовал подергать ящики второго. Заперты. Шкаф из легкого дерева — заперт. Огляделся: бумаги, календарь на стене, открыта страница с февралем 1961 года, фотография испанского ополченца работы Капы, какая-то темная картинка на пустой стене у окна. Он подошел поближе. Это был выцветший портрет Грамши под пыльным стеклом. Поискал на столе пресс-папье или бумагорезательные машины. Ничего. Только бумаги. И шариковые ручки.

Он вернулся к двери. Возможно, за ней — туалет. Он попробовал заглянуть в замочную скважину, но внутри, должно быть, была комната без окон: ничего не видно. Монторси раздумывал, а не потеребить ли снова охранника. Потом сделал шаг назад, резко развернулся, ударил ногой. И замок слетел.

Сначала была темнота. Он даже ощупью не стал продвигаться, такая она была плотная, пропитанная пылью. Мертвый воздух. Он стоял на пороге. В бледных солнечных лучах, проникавших из первой комнаты, виден был пол: выщербленный инкрустированный паркет. Он сделал шаг, другой. Поставил на место покривившуюся дверь, ощутив рукой ее легкий вес. Тьма была абсолютная.

Поискал выключатель, шаря рукой по стене. Там не было стены. Скорее он почувствовал металл, что-то вроде сейфа, пластиковую ручку, щели, еще металл, еще один выступ. Потом вдруг зажегся свет.

Он возник неожиданно, но был слабым. Глаза постепенно привыкали. Сюда проникал отблеск какого-то бледного, неяркого освещения. Огни в воде, молчание сонных рыб. Монторси осмотрелся и вздрогнул.

Это была не комната. Он думал, здесь кабинет, возможно, туалет. Но нет. Он стоял в начале длиннющего коридора, очень узкого, конец которого терялся во тьме. Вдоль стен стояли шкафы. Металлические каталожные шкафы. Высотой в два метра — очень длинный ряд, который терялся во всепоглощающей тьме коридора. Ящики каталогов. Вдоль левой стены, той, что выходила на двор палаццо Реале, ряды ящиков периодически прерывались окнами, и молочно-белый свет проникал внутрь помещения через щелки из-за тяжелых, грубых, очень пыльных штор. Мертвый воздух. От неподвижного металла исходил затхлый дух старой бумаги, попортившейся от употребления. От деревянного пола, который скрипел в тишине, прогибаясь и распрямляясь, поднималась горячая сырость, пахнувшая воском и медом.

«Что это такое?» — спросил себя Монторси. Он медленно двигался вперед впотьмах сквозь пыль, дышать становилось все трудней и трудней по мере того, как он удалялся от входной двери. Первое окно слева: он отодвинул тяжелую штору из грубой ткани, и на подушечках пальцев осталась сероватая пленка, заметная при сером свете, хлынувшем со двора: небо снова затягивалось тучами. Он задернул штору. Шаг, два шага. Между первым и вторым окном, у левой стены, он остановился — там свет был более сильным, как будто в сумерках светила лампа. На каждом ящике каталога поблескивала желтая наклейка: буквы и цифры. Он попробовал открыть один: карточки. Карточки на потрепанной, искореженной бумаге. Имена и даты:

Негрини Амос, 21 июля 1923; Негроли Аттилио, 12 марта 1915; Негроли Фабио, 15 марта 1920; Негус, отряд во главе с: см. Е38-Г65-Г66.

Он задвинул ящик обратно. Скрип металла не вязался с медвяным запахом дерева. Итак, это архив. Исторический архив движения Сопротивления.

Он сделал еще шагов десять по направлению к углу, казавшемуся ему тупиком, из которого нет выхода. Но нет, отсюда можно было повернуть налево: каталоги вдоль стены продолжались; новый коридор, примерно той же длины, что и первый. Еще раз налево, до тех пор, пока не наткнулся на стену с закрытой пыльной дверью; к старому дереву было прислонено ведро со строительным мусором, огромная, грубая цепь была заперта висячим замком.

Давид Монторси провел правой рукой по волосам, уже намокшим от пота, приподнял шляпу левой рукой и фыркнул.

Он спрашивал себя, откуда начать свои изыскания, еще он спрашивал себя, имеют ли эти изыскания смысл, и задавался вопросом о том, почему ему не дали помощника, который бы ему посодействовал, потому что здесь надо было потратить целый день, прежде чем что-либо выудить. И потом, по правде говоря, удастся ли выудить какое-нибудь имя или обстоятельство, которое даст ему основание не передавать расследование о ребенке с Джуриати в полицию нравов?

Он фыркнул еще раз, по неприятному стеклянному ощущению в ноздрях сообразил, что надышался пылью, изрядно надышался. И приступил к работе.

Полчаса он потратил только на то, чтобы понять систему, по которой были расположены карточки в архиве, относящиеся к партизанам, к фактам и страницам из летописи Сопротивления. Из этой пучины выплывали на поверхность машинописные буквы, стертые чернила на желтой, огрубевшей от времени бумаге, газетные вырезки с лохматыми краями, и постепенно их поглощали отблески сумрачного света, проникавшего из-за штор, сквозь толщу пыли. Сухой, перегретый воздух раздражал горло и глаза. Деревянный пол со странными мокрыми пятнами по бокам, возле стен, потрескивал в тишине, поскрипывал, подозрительные струи теплого воздуха поднимались от мертвого дерева вверх, к почерневшему потолку, в трех метрах от неровной поверхности паркета. Стершиеся лица, причесанные волосы — мягкие, давно прошедшие летние дни, — широкие, просторные одежды, истончившаяся бумага фотографий. Партизаны: имена, буквы — мертвые и живые, они снова возрождались из недр картотеки.