Тарантелла - Борис Фальков

На пороге у неё перехватило дух, словно она вдохнула горячей жидкости, а не воздуха. Ночные трудности с дыханием, похожие на астматические, оказывается, не кончились. Жидкость вливалась в лёгкие замедленно, с шумами, лёгочному насосу требовались усилия, чтобы закачать её внутрь. Для такой работы требовались жабры. Она намеренно не закрыла за собой дверь, пусть евнух подвигается, ему полезно.

Переступив порог, она оказалась в раскалённой коробке с запаянной крышкой, в облизываемой пламенем реторте. На этот раз крышкой был не сумрачный непроницаемый купол, а рассеивающая солнечное пламя молочная линза. Солнце, подобно свирепому кровопивцу-насекомому, высосало жадным хоботом всю жидкость из камня и глины, из мяса земли, из её вен: болот, лужиц и протоков, и теперь всё жидкое парило в виде туманной пелены над отвердевшим трупом. Так, наверное, душа мумии летает над ещё недавно своим телом, с его теперь опустошёнными протоками и железами, не в силах покинуть его совсем.

Ад, вариант дневной. Самого адского солнца не видно, и не угадать - где оно. Но оно без сомнения где-то есть, ведь есть же его ослепительное сияние, только оно дано глазам не как свет, а как давление на них. Сияние давит на глазные яблоки, оставаясь невидимым для зрачков, и под этим спудом там появляется ноющая боль, в тот же миг дающая метастазы в лобную кость и дальше, в теменную. В таких ощущениях ей был дан, силой навязан и насильно притиснут к ней день, как он есть, без излишеств: запаянная раскалённая камера с безмерным давлением внутри. Алхимическая печь, в которой уголь неизбежно должен превратиться в алмаз, чёрный металл - в золото. Для ослабления же этих неприятных ощущений ей предлагалось то, чего она никак не могла допустить: вспотеть.

Она сразу и воспротивилась такому насилию, привычное дело: держи себя в руках. Чего проще: избегай резких движений. Медленно положила ладонь на крышу "Фиесты", и тут же отдёрнула - жуть, как раскалена! Конечно, надо бы перегнать в тень, но где её взять? Разве что туда, в платановую аллею... Но что скажет на это полиция? Ничего не скажет, перепилась ночью - и дрыхнет за плотно закрытыми своими жалюзи. Короче, вместо ответа она услыхала подымающийся как бы из-под спуда к барабанным перепонкам гул. Она уже слыхала такой, ночью: гул закипающей крови.

Таким образом, первая же её попытка сопротивляться насилию извне была подавлена играючи. Выполнить всего одним мигом раньше принятое решение, касающееся резких движений, такое пустячное, и на то у неё не оказалось власти. Собственной её власти хватило лишь на то, чтобы оставить на покрытой глиняной пылью крыше машины след взмокшей пятерни, по слухам, на восемьдесят процентов состоящей из жидкости. Которая и выдавливалась с той же хозяйской уверенностью, с какой она сама ночью выдавила молочное содержимое из пустякового пузырька на губе.

Данный извне урок был унизителен. И потому - вспыхнувшее в ней раздражение так внезапно, что сдержать его она не успела: внутренние качели сорвались с места и вмиг набрали предельную скорость, опасно увеличив размах. Рассерженная, она протестующе и с вызовом глянула в небо, источник жара и давления, и, может быть, мощи, раскачивающей против её воли качели. Она гордо подняла голову - и тут же была вынуждена опустить её: давящая боль в глазных яблоках стала невыносимой. И это было второе её унижение, удвоенное. Ещё бы, она терпеть не могла поражений, а тут в один миг - сразу два. Она и увидеть-то ничего не успела, разве что заметить, что купола у церкви действительно нет. Во всяком случае, его и днём не видно.

Примитивный архитрав без намёка на фриз, придавленная небом к колоннам балка, как череп со снесенной макушкой. Или купол просто не может быть виден с этой позиции, вообще с площади, или его затянули, как и всё небо, эти облака... высокий туман, согласно поправке знатока. Точно так же, как ночью его затягивал мрак. Тогда понятно, почему и днём его не увидеть, как и солнца, как ночью - луны: сияние выливается на площадь не из одного источника, а отовсюду. Будто у всего один и тот же источник. Можно ослепнуть, глянув в любую точку неба. Но не от света - от мощного нажима, подобного удару в открытые глаза двумя выпрямленными пальцами. Этим унизительным ударом, частью общего на неё давления, её принудили опустить голову и даже попятиться, как пятится огретая хлыстом по морде лошадь. Тебя укрощают, как кобылу. Гонят кнутом, как корову. Что ж, приходится снова признать, что Садист Энциклопедии опять сказал правду. Она вынула из сумочки и надела солнечные очки.

Теперь можно увидеть, хотя бы, что горчичный камень площади покрыт зеленоватым налётом. Пф-ф.., может быть, новшество следует приписать светофильтрам. Сцена, в общем, та же. Только декорации второго, дневного действия ещё проще, чем первого, ночного: чёрный корпус ночи расколот и смыт, унесен по переулкам и аллее утренним отливом. На месте крушения ночной шхуны, на раскалённых камнях осталась одна только голая искорёженная палуба. Платаны тоже серые, обшарпанные, будто унося обломки шхуны - отлив с размаху зашибал ими стволы. Чего ты себе тогда навоображала, милая моя? Когда так ясно, что такая аллея и не должна упираться в море, а только в раскалённые скалы в безводной пустыне, если она вообще есть, эта аллея. Если действительно за этими первыми двумя деревьями, в том тёмном за ними тумане, есть и другие, и эти два дерева не простое обрамление сцены, ложный из неё пролом в фальшивый зал, в пустоту. Что ж, в единой композиции одно должно хорошо соответствовать другому - этот городишко, сделанный из туфа, и безводные известняковые скалы с осыпями на их скулах, сквозь которые пробивается пыльная щетина: жёсткая, как проволока, трава. Безжизненная пустыня, если не считать жизнью населяющих её гадюк и пауков. И, простодушная моя, ты видела вчера эти скалы и эту жизнь вокруг мумифицированной долины собственными глазами, подъезжая к Сан Фуриа.

Роскошный отлив ночи не пощадил ни воображаемого моря, ни реальных деревьев и домов, преобразив их в полуразвалины, ни покосившиеся фонари. Все эти детали декораций, разными голосами кричащие об одном, о безнадёжной и подлой нищете. Роскошь нищеты, определила она, жалкий удел. И поучительный: при всех твоих тягостях, дорогая, тебе везёт, тут ты только в гостях... И это всё, снова её ассоциации прервались, ни шагу дальше. Экзерсис второй, позиция по счёту также, вроде, не первая. А по сути почти тождественное её повторение, если эта суть - ничуть не изменившиеся, разве что ещё упростившиеся ощущения. Простоту эту нисколько не усложняет новая деталь в пейзаже: удаляющаяся в платановую аллею, в тёмное ничто, как паук во тьму скальной трещины, сутулая спина одинокого прохожего в чёрной кепке. Театр действия, называется... а где оно, это действие, вот это томительное удаление единственного его участника оно и есть? Тогда лучше бы и его не было, а иллюзия объяснилась бы применением ловкого приёма, использованием некачественных светофильтров, таким безнадёжным горбом согнута эта спина.

День предстоит тяжёлый, это уже ясно. Следует поторопиться, незачем затягивать неприятные, но неизбежные процедуры. Что сказал Маркиз Святого Писания, сразу налево и за угол? Значит, вдоль этой изъязвлённой жаром известняковой стены. При дневном свете они просто бросаются в глаза, эти язвы. Да, и тут садист не соврал: вон и вывеска цирюльни. Вернее - подражание вывеске, бледносерая надпись в рамочке прямо по камню: BOTTEGA DEL BARBIERE. Осталось только перейти на ту сторону знакомого переулка. Возможно, за её приближением уже и наблюдают оттуда. А из комиссариата? Вряд ли, дрыхнут так, что и мочатся, наверное, уже под себя: лужа под их окнами почти просохла.

Она подстегнула себя и ринулась на другой берег переулка бодрым парадным аллюром. Но нога подвернулась на неровном булыжнике, и чтобы не упасть пришлось проделать сложный пируэт. Как следствие, на берег она выбралась уже будничным галопом.

Ставни, конечно, и тут закрыты, но это вовсе не значит, что цирюльня не работает. У их традиций всё-таки есть основания: нельзя ни на миг впускать в дом жуткий свет снаружи. К тому же, в полутьме, и впридачу - в затемнённых очках эта тесная конура выглядит не так убого. Два протёртых кожаных кресла, жёлтые бра, точно такие, как в гостиничной комнате, только на каждой стене по штуке. А у зеркала, перед вертящимся креслом с подголовником - сразу два, по бокам. Зеркало, конечно, тоже тройное. На центральном, в котором ночью появлялась точнейшая твоя ипостась, близнец ты мой, бедняга-сестрица! дешёвые бумажные наклейки с изображениями скорбящей мадонны. Кроме неё, в цирюльне ни единой души.

Зато за распахнутой слева дверью, в соседней комнате, полно людей. У неё невольно напряглись мышцы живота, когда она увидела за дверью столик, на нём высокую бутылку, и за столиком кружком - нет, не толпа, как показалось с первого взгляда, всего лишь четверо, со стаканами в руках.