В оковах страсти - Дагмар Тродлер

В день отъезда я сидела с вязаньем в зале у камина, когда ко мне подсел дядя Рихард. Как самому младшему сыну в семье, Рихарду де Монтгомери не досталось в наследство земли, и тогда он решил уехать со своей сестрой Женевьевой в замок ее лотарингского жениха. После ее смерти часто пребывающий в сонном состоянии, но в кризисные времена показавший себя храбрым рыцарем и умелым партнером при ведении переговоров, он остался в замке Зассенберг. Отец заботился о нем, считая самым верным своим последователем.

— Расскажи мне немного о Юлихе, — попросила и отложила вязанье.

Рихард обхватил своими неловкими пальцами кубок с разведенным пивом.

— Ты хотела бы тоже поехать, не так ли? — спросил он. Я вздохнула, не проронив ни слова. — Поверь, Элеонора, я сам не понимаю, почему он держит тебя здесь взаперти — так он никогда не найдет тебе мужа. — Он подмигнул мне своим косящим глазом. — Если бы ты была моей дочерью…

— Дядя Рихард… — смеясь, прервала я его на полуслове.

Он улыбнулся в ответ и закатил глаза.

— И все же, если бы ты была моей дочерью, ты бы везде путешествовала со мной. Я бы брал тебя с собой в императорские дворцы, ты была бы в свите супруги кайзера и знакомилась бы с благородными людьми, столь гордыми, мужественными и галантными, что и не знала бы, кому из них следует протянуть свою руку…

Как сладкая песня, звучал бы в моих ушах доверительный акцент нормандцев, как медом, соединенные между собою напевно звучащие слова и не желающие заканчиваться предложения…

— Или пошел бы с тобой в Роуэн, во дворец, где живет Вильгельм Нормандский со своей супругой Матильдой. Нормандские рыцари увивались бы вокруг тебя, как когда-то увивались за твоей матерью…

Мы взглянули друг на друга с сожалением в глазах: ни двора, ни рыцарей, ни дворянина благородного происхождения. Он погладил меня по щеке.

— К сожалению, ты не моя дочь, Элеонора.

— Нет, дядя Рихард. К сожалению, нет.

Я поднялась с места — во дворе уже седлали лошадей, и отец страшно не любил, когда люди опаздывали. При выходе дядя положил руку на мою талию.

— Тебе будет одиноко в эти дни, Элеонора. Он почти всех забирает с собой.

Скрестив руки на груди, я рассматривала вычищенных и тяжело груженных кладью лошадей.

— Ну не так уж и одиноко. Несколько человек он мне все-таки оставил. Храни тебя Господь, дядя Рихард.

Он поцеловал мне руку и поспешил к своей лошади. И когда всадники с ящиками и поклажей скрылись за воротами замка, я подумала о том, что дядя был не так уж и не прав.

На время своего отсутствия отец оставил меня на попечение господина Герхарда, нашего оружейного мастера, надежного рыцаря, спокойного и трезвомыслящего, который охранял замок как зеницу ока. Кроме того, господин Герхард умел вести себя. Он никогда не кричал и не швырял посуду в слуг, если ему что-то не нравилось, галантно нахваливал мое поварское искусство и внимательно слушал мое мнение. Его жена помогала мне работать на ткацком станке и следить за огородом, а дети помогали ей. С ними обоими мне всегда было приятно проводить время.

Но, несмотря на это, у меня защемило сердце, когда я, пройдя через двор, оказалась в кухонном помещении. Это было не одиночество, которого я боялась, то были строптивость и непослушание, а также лень прислуги, которая проявлялась сразу же, едва отец покидал замок. Неразбериха в домашнем хозяйстве в такие дни принимала астрономические размеры, и каждому доставляло удовольствие водить меня за нос. Нет, прирожденной хозяйкой я, конечно, не была.

Но самым плохим была непривычная тишина в замке, и зал без шумящих дворян за столом казался осиротевшим. Я уныло ковыряла ложкой в каше и угрюмо смотрела на обеденный стол. Не было ничего замечательнее празднично убранного зала, наполненного веселыми людьми… Лютня оруженосца, которого я попросила чуть-чуть поиграть мне, была расстроена, кроме того, у нее не хватало струны. Гремели котлы, кухарки болтали на кухне. Я разозлилась.

На третий день отсутствия отца меня разыскал в кладовой один из многочисленных детей, шатавшихся по замку. Я занималась тем, что подсчитывала свои запасы, а также поймала на воровстве свою прожорливую батрачку, и потому была в плохом настроении.

— Госпожа, пойдемте скорее, а то конюхи до смерти забьют варвара! — прокричал мальчик, мотнув встрепанной головой.

Малыш бросился ко мне и стал в нетерпении переминаться с ноги на ногу. Разгневанная вторжением в мои занятия, я закрыла дверь и последовала за ребенком. Сколько мешков ячменя я сейчас насчитала — пять или шесть? Так или иначе этого было недостаточно, и нам придется докупать ячмень по высокой цене. Я еще не просмотрела ящики с яблоками. Сорока-воровка наряду с сыром прихватила и яблоки… Так что сказал мне этот малыш? Они хотели забить его до смерти? Я с трудом могла представить себе, что великан позволит кому-либо сделать это.

Шум во дворе замка, доносящийся от конюшни, был оглушающим. Передо мной развернулась сцена, которая никогда не могла бы произойти в то время, когда мой отец находился в замке. Конюхи, все как один отребья, встали в круг и с громким гоготом и улюлюканьем перебрасывались предметами. В середине круга я увидела коротко остриженную голову моего слуги; он вертелся, как волчок, чтобы поймать то, что летало в воздухе. Лицо его было красным от ярости. Я видела, как они забрасывали его кусками навоза и раздавленными грязными фруктами, один из конюхов схватил навозные вилы и направил их зубьями к Гансу, точно к дикому зверю.

— Кыш! Кыш-кыш, ты, бестия, а ну защищайся! — орал конюх. — Я могу поддеть тебя за твои яйца!

Зубцы навозных вил уже были направлены на Ганса, чтобы пронзить его тело, когда тот с криком бросился на нападающего, вырвал из его рук вилы и мощным ударом кулака опрокинул его на землю; тот упал. Другие будто только и ждали этого: горланя, они бросились на обоих.

— Прекратить! — закричала я. Никто меня не услышал. В гневе я затопала ногами. Это проклятое неповиновение… — Черт вас подери, перестаньте!

Кто-то засмеялся. У входа уже стояли стражники и наблюдали за происходящим с нескрываемым, всевозрастающим интересом. Служанки, украдкой хихикая, собрались вокруг клубка из человеческих тел, некоторые из них даже в моем присутствии осмеливались подзадоривать холопов. Я сжала кулаки и старалась сдержать наворачивающиеся слезы. Этот проклятый сброд, как же я всех их ненавидела! И тут к моим ногам подкатился какой-то предмет. Я подняла его и почти сразу же, испугавшись, выпустила из рук: на меня тупо уставился кровавый, зло горящий глаз! То был глаз приземистой, раскрашенной пеплом в черный цвет деревянной статуи из отполированной древесины фруктового дерева. Казалось, рожа в моей руке вибрирует от злобы, так же как и чужестранец, пытаясь сесть в пыль, чтобы обороняться против многочисленных нападающих, — она могла принадлежать только ему, и я быстро запихнула ее в карман моей тужурки. За это он ответит мне на несколько вопросов. Дерущиеся даже не заметили меня.