Владимир Вениаминович Бибихин — Ольга Александровна Седакова. Переписка 1992–2004 - Владимир Бибихин

Если я в самом деле решусь писать про Рембрандта, то знаю, что посвящу это Вам. Спасибо за подсказку: с посвящением уже не так страшно.

Извините, если что не так в письме. Я постоянно помню Вас и Ольгу и мальчиков — как чудесна со стороны Ваша общность! Я не видела похожего.

Всего Вам самого доброго и надеюсь на скорую встречу или на поездку в Лавру: это было бы да! Анюта известила Е.Л. Майданович, и она радушно приглашала (она знает Вашу книгу).

Ваша

Да, «Куплю билет на поезд» это самая откровенная песня несчастной любви, которую я себе позволила сочинить.

Страстной четверг, 20.4.1995

Дорогая Ольга Александровна,

когда человек опущен (так ли теперь говорят — опустили кого-то, бросили без поддержки, оставили «на общих основаниях»? Некоторые слова новой крутости мне отвратительны, как то которое я так и не сумел произнести в разговоре с Вами, «стеб» для «постмодерной» наглой трепотни, а такое как «опустили» мне кажется совершенно прекрасным, лучше чем «в упадке» или «убогий»), он не меньше может дать другому смирным признанием своей немощи, чем когда он во вдохновении.

Ведь сердце как хлеба ищет

и так благодарит

когда кто-то убит

и кто-то забыт

и кто-то один как мы.

Баховские иногда, мы говорили у Ани Великановой в большой комнате располагающей к таким разговорам, трудные блуждания как в потемках, вырабатывание звука, если я не ошибаюсь, должны были записываться в такой опущенности, оставленности, когда у впадающего в панику все сминается до безобразия, а у смиренного остается человеческий жест, в котором сохраняется и мастерство, и трудолюбие, эта красота. И поскольку в моменты вдохновения нездешнее веяние все равно ведь в человеке очеловечится, то оказывается что и не обязательно вовсе сделанное в опущенности будет несравненно хуже сделанного в порыве.

Мы часто с Ольгой говорим о том, что она называет кажется «лишним», связывая с лихом и худшим злом: паника и принятие насильственных мер в оставленности. В человечестве этого очень много, и по-честному таких вещей как поддержание себя в форме, контролирование настроений надо было бы стыдиться, но люди чуть не гордятся поддержанием в себе бодрости например самогипнозом. Т.е. собственно говоря люди делают вроде бы в каком-то смысле то, что мне нравится у Баха, держат себя в опущенности, с той только разницей, что лучше чем как они это делают (я тут вспоминаю пушкинские слова, что выдающиеся люди делают то же что посредственность, но не так, и зря посредственность успокаивает себя) было бы не делать с собой вообще ничего и опуститься. Как мой страшно пьющий брат (в последнем номере «Новой Европы» Рената напечатала какую-то его статью, мне Хоружий говорил), младший, который мне одновременно жуток и кажется почти священно чистым, укором мне, суетливому комбинатору.

В Евангелии связь, для меня загадочная и бездонная, для экзегетики прозрачная, между деньгами, умыванием и целованием ног и предательством. Обливает ноги драгоценным маслом Иисусу женщина, Иуда против, можно было получить много денег, и идет получать деньги от первосвященников. Иуда «таскал» деньги в общине апостолов. Из Мф 26, 6–16 не сказано прямо, что Иуда возмущен растратой (это по всем, и современным, нормам растрата, так шеф может взять из кассы на роскошь), но и в Мк 14, 10 Иуда идет за деньгами первосвященников словно для возмещения — казначей — этой растраты, а в Ин 12, 3–8 только он один против растраты протестует. Потом не Иисусу, а Он сам моет ноги (как у Вас в «Диком шиповнике» сначала садовник ранит, потом сам раненый), и опять именно после омовения Иуда возникает как предатель, почти провоцируется, Ин 13, 14–18 и 21–30, причем опять загадочным образом в связи с «ящиком». И еще в других Евангелиях те же стрелочки, которые я даже не пытаюсь проследить, но здесь какая-то освободительная тайна. Потому что везде в этих мостах, по поводу омовения ног, появляются раб и господин, причем рабом оказывается тот кто был против обливания ног маслом, как в молитвословиях великого четверга, «Иуда, раб и льстец» — который был казалось бы против чрезмерного почитания господина! Когда начинаешь видеть эти загадки, то ясно, что вера, Церковь, Бог по ту их сторону, за бездной и за «пучиной моря», а то, что по сю сторону, только недоразумение. Как страшно думать, что «христианская цивилизация» распяла природу, и она не сходит с креста тоже из милости, страдая сама ради искупления человечества. «Мама, а в лесу бывают зайчики?» — Ольгу доводит до слез этот вопрос Володика, который каждое утро тихонечко входит ко мне печатающему с ворохом зверюшек, лягушечка, тигренок и носорог плюс резиновый енотик, с которыми он каждую ночь спит. Я смею деток строжить, который пригласил их в мир несравнимый с тем, в котором сам был ребенком. Я пригласил их в мир, а сам думаю с удовольствием что уйду из него еще до самых злых ужасов.

Удивительно, что все это нисколько не мешает говорить в простоте: поздравляю Вас с Воскресением Христовым.

Ваш

Roma, 7.5.1995

Дорогой Владимир Вениаминович,

Я могла бы написать Вам уже много раз, и мне всегда хочется писать Вам. А еще больше хотелось бы увидеть Вас — и всех Вас, Олю и мальчиков, в Италии, рядом. Например, мы брели бы по Аппиевой дороге — или по Авентинскому холму (из семи холмов он мне больше всех полюбился), к храму св. Алексея Человека Божия — и вниз, к Тибру… В каждом чудном месте (а их я повидала множество: вообще ни одна страна, мне кажется, не дает столько поводов для совершенно безмятежного счастья, как Италия) мне жаль, что нет рядом своих, с кем бы разделить этот пир. Как все на свете, это неописуемо: развалина Рима, триумфальная развалина, которая никогда не развалится до конца. Катакомбы, и виноградники возле них, апельсиновые сады в церковных двориках, византийские мозаичные своды, кварталы за Тибром, где целая улица при мне справляла день рождения кошки Niccolina. Все дома по случаю ее 5-летия были убраны гирляндами, а именинница сидела на бархатной подушке, кошка как кошка при этом. Вчера перед автобусом перебегала женщина и уронила сумку и все рассыпала. Автобус стоял долго и никто не сердился. Один человек заметил: — Ma che brava questa donna! — Si, bravissima! — ответил другой, и все ее хвалили. Чаще всего на улицах слышно: «Ma che bello!» «Che carino!» В общем, рай земной, из России даже не вообразимый. Один синьор, с которым разговорились, сказал мне: «Но заметно сразу, что Вы человек другой культуры, более высокой». «Почему?» «Вы слушаете, а мы все говорим монологи». Но в самом деле, это не монологи, а череда солирующих импровизаций, как в оркестре, и за каждой партией не заслоняется реальность целого. Очень близкий контакт (не как в Англии), но каким-то образом не переходящий границ деликатности.

Вчера я вернулась в Рим из авантюрного паломничества. На улице я познакомилась с корейцами, священником и монахинями, и они взяли меня с собой в Ассизи, ночевала я в монастыре в Перуджии и утром была на католической Троице, на монастырской службе. Настоятельница сказала: «У нас сегодня маленькое повторение того события — сколько языков!» И правда, кроме меня и корейцев были латиноамериканцы, немцы, французы, испанцы…

Но лучшее, что я пока видела, — Ассизи, особенно горная обитель Франциска на Субазио. Там живут белые горные горлицы, с которыми Франциск разговаривал. После этих мест великолепная Флоренция показалась мне несколько суетной. Даже Леонардо горлицы не стали бы слушать, sicuramente.

Я читаю прекрасную энциклику Папы «Orientale lumen» — похвалу Православию, написанную с глубочайшим, по-моему, проникновением в наши сокровища. Тем временем наследники этих сокровищ явились здесь, в Риме, в русском храме, куда я хожу, как ночь среди дня. От них (это была высокая делегация, епископ, архимандрит, игуменья и др.) веяло духовным крепостным правом, запугиванием, недоверием и надзирательством. Не буду распространяться, дабы не впадать в осуждение. Но страшно. О насколько праведнее именины кошки в Trastevere. Этот сыск еще покруче коммунистического — и тоже ненавидит жизнь. Я надеюсь, Господь не попустит им приватизировать Православие: оно останется с отцом Димитрием, с верой и нежностью.

Я вспоминаю, как Вы раздобыли для меня билет сюда. И весь тот день. Надеюсь, что отправлю это письмо с оказией — а если ее не будет, привезу с собой.

Я так рада, что нам довелось встретиться.

Дай Вам Бог всего доброго!

Оле самый нежный поклон.

Рому, Володика и Олежку поцелуйте, пожалуйста.

Ваша кума

Оля.

Зосимова пустынь, 22.6.1995

Дорогая Ольга Александровна,

мы, хотя и с запозданием в этом году (Ромины экзамены в музыкальной школе, на отлично, моя операция, такая же как у о. Дмитрия была), но прочно уже утвердились на нашем шалаше, от которого ближайшее географическое место с человеческим названием не станция Ожигово (4 км), а старый теперь заброшенный оплот позднего имяславия, Зосимова пустынь (1,5 км). Все здесь складывается до неожиданности славно, Олег растет на глазах, издалека сегодня я слышал его гуляющего с Ольгой бодрые крики восторга: «а — я!», просто так, от дикой радости, какая у него бывает несколько раз на дню. Опять же неожиданно много оказывается времени, и я закончу наконец этим летом «Бытие и время» Хайдеггера, перевод, за который я все больше спокоен, и в основном потому что возвращаюсь к началам старого славянского «буквализма», или подстановки, или просто смирения. Это и будет мне главное дело на ближние месяцы, а печатать свое, как меня просили в разных местах, я не стал. Правда, что-то все равно выходит, кусок «Собственности» в «Пути», потом будет о Потебне и о переводе в НЛО, и как раз в тот день и даже в те самые часы, когда Вы были у Иоанна-Павла II, я отдал для сборника Хоружего по исихазму свои 50 стр., верстку, «Материалы к исихастским спорам». Сдавая, я заметил, что коды не хватает, и — опять в те же часы — в сумеречном состоянии от процесса получения зарплаты, 90 тыс., в Институте философии, от разговоров с философской публикой, от неспанья, непитья, жары, долгой дороги, пустой головой услышал скорее чем подумал, что те исихастские споры (а они были разветвлением споров о филиокве) были единственно уже оставшимся после раскола, схизмы, способом присутствия истины. Не то что в споре рождается истина, а спор остается теперь лицом истины, должен быть честный спор, чтобы истина не теряла лица. Это кладет конец надеждам на «экуменизм» и подобным, но и избавляет от сухой горячки додуматься своим отдельным умом до того, что происходит в христианстве: его истина уже додумалась до того, чтобы дать о себе знать в разности христианств. Истина будет не после схизмы, после спора, а она уже была и есть в нерасколотом слове, если кто на него способен. — В какой-то древнеиндийской мудрости сказано, что путь мудреца, как путь птицы в небe, труден для понимания. Ваши паломничества по Европе, Рим, Роттердам, нам кажутся загадочным движением в тумане. Вы как будто бы сплетаете невидимую паутину, может быть какое-то новое спасительное жилище, когда все старые как напоказ разваливаются. Беда людей, если можно так сказать, в том что им дается слишком сразу и слишком много (как мы с Вами говорили по телефону в начале мая, о том как все быстро), и человеческое естественное неуспевание вовсе не портит пока еще ничего, но вот уныние и отчаяние от неуспевания все губит. И то, чего я не успел уловить, тоже есть ничуть не хуже уловленной мною крохи, и даже не всегда ли лучше то, что я оставил как есть, чем то, что я уловил. Ах разница между хорошей и плохой поэзией (думаю о бойкой даме Н.) не в уровне: больше и меньше, а в противоположности жеста, вцепиться и отпустить, то и другое невпопад.