Смерть автора - Мария Елиферова

Письмо, полученное Дороти Уэст

1 сентября 1913 года от имени Джорджии Томсон

Дорогая мисс Уэст!

Я очень сожалею, что мне пришлось расстаться с вами не так, как это сделал бы английский джентльмен. Надеюсь, вы простите это иностранцу с континента, спасающемуся от репортёров. Моего приглашения на чай никто не отменял: я буду ждать вас 3 сентября, в четыре часа. Мой адрес вы увидите на конверте. Постарайтесь не привлекать к себе внимания.

М. Э.

Из дневника Дороти Уэст,

2 сентября 1913. Всё это очень, очень странно. Либо он тронутый на голову романтик, либо я должна признать, что чего-то в этой жизни я ещё не знаю.

Я раздумывала сутки, принять или не принять его приглашение. Наконец я, сама не знаю почему, решила согласиться. Я, в конце концов, не малолетняя Лидия из романа Джейн Остен, я вправе распоряжаться сама собой, и что такого, если я соглашусь? Пусть он увидит, что я его не боюсь и не подвержена глупым предрассудкам. «Не привлекайте к себе внимания»? Отлично; оденусь поуродливее, чтобы он видел, что я не рассматриваю чай как прелюдию к соблазнам.

Но до того, как я отправила письмо, со мной произошло нечто неожиданное. Так случилось, что я отправляла его с почтамта — у меня не было марок, мне нужно было срочно выезжать в редакцию, и я решила, что захвачу письмо с собой и на обратном пути, благо почтамт рядом, куплю марок и отошлю его своему корреспонденту. Я заехала в редакцию, взяла корректуру своей статьи и пошла на почтамт.

Там было почти безлюдно, и я тут же купила марки и села за столик наклеивать их на конверт. Как вдруг за моей спиной послышался голос:

— Не пишите на конверте моё имя, это неосторожно с вашей стороны.

Я вздрогнула и обернулась. Позади меня стоял Мирослав Эминович.

— Что вы здесь делаете? — забыв о вежливости, спросила я. Мирослав не обиделся.

— Получаю почту, — просто ответил он и поднял руку, в которой был зажат конверт иностранного вида. Дав мне время убедиться, что встреча с ним действительно случайность (впрочем, она и не могла быть ничем иным — откуда бы он знал, что я окажусь на почтамте и именно в эти часы?), он присел рядом со мною на скамью.

— Не имеет смысла отправлять это письмо почтой, — улыбнулся он. — Теперь-то. Дайте его мне.

Потерявшись, я отдала ему письмо. Он внимательно поглядел на меня; и снова я отметила странное проникающее свойство его взгляда — словно он видел сквозь меня что-то, непонятное мне самой.

— Я так полагаю, в нём согласие? — спрятав конверт за пазуху, спросил он. Его непринуждённая уверенность вызвала у меня досаду.

— А если бы я написала «нет»? Он снова усмехнулся.

— Что ж, вам лучше знать. Он понял, понял, что в письме было согласие, и меня это начинало злить. Я уже жалела о том, что написала это письмо. И он видел это, готова поручиться. Потому что тем же ровным голосом он сказал:

— На будущее, мисс Уэст, — если решите писать мне письма, то пишите их на имя Джорджии Томсон, моей домработницы.

— У вас что, такое хобби — делать из себя тайну? — не выдержала я. — В особенности перед девушками, которых вы приглашаете на чай?

— Тайна — единственная вещь в этом мире, которая чего-то стоит, — ответил Мирослав. — Всё остальное — лишь её производные. Вы сами — тайна, но не хотите этого замечать.

Хватит с меня игры в комплименты! Подавив накипевшее раздражение, я спросила:

— Что вам от меня нужно?

В сущности, я могла бы и не спрашивать — я ведь не институтка прошлого столетия; артистическая среда меня многому научила. Ответ был столь же предсказуем, сколь походил на реплику из плохого романа.

— Ваша любовь.

Я вскочила со скамьи. Меня взбесила невозмутимость этого человека, его насмешливое выражение лица и неподобающая обстановка пустынного почтамта с его пыльным мрамором. Схватив зонтик и сумку, я заговорила:

— Конечно! Литераторы, в кругу которых вы вращаетесь, многое вам поведали о девушках творческих профессий! Только литература и жизнь — не одно и то же, дорогой мистер Эминович. Придётся вам узнать, что и в этом обществе девушки бывают порядочными. Прощайте!

Он побледнел. Я опешила, увидев неподдельное потрясение на его лице. Прикрыв глаза рукой, он произнёс:

— Боже! Бедная девочка!

Мирослав отнял руку от глаз; я в молчании замерла, силясь понять, в чём дело. Я уже раскаивалась в своей вспышке, надеясь, что никто не обратил на нас внимания.

— Как испорчен эвфемизмами ваш проклятый язык, — с горечью произнёс он. — Говорят «любовь», подразумевают «половые сношения»; говорят «плоть», подразумевают «распущенность». Омерзительная привычка не называть вещи своими именами, из-за которой чистейшие понятия оказались испоганены. Что такое «плоть»? Да вот же, — он ущипнул себя за щёку, на месте щипка расплылось пятно алого румянца. — Не больше и не меньше.

— Что вам от меня всё-таки нужно? — спросила я, понемногу успокаиваясь. Я поставила зонтик в угол и снова присела на скамью. На лицо Мирослава вернулась улыбка.

— Любовь. Вы вот обвиняете меня в развратных намерениях, а ведь я даже не пытался вас поцеловать, даже когда у меня была такая возможность. Но это неважно. Что, если я больше развращён, чем вы думаете? Что, если я хочу от вас того, что отдать гораздо труднее, чем невинность?

— Что же? — пересохшими губами спросила я. — Чувство?

— Именно чувство. Вы меня полюбите.

— Но как вы об этом узнаете? Мужчины, — тут я горько усмехнулась, подражая ему, — всегда требуют доказательств любви, рано или поздно.

— Доказательства нужны только дуракам, — негромко ответил он, сложив руки на коленях. — Мне нужна ваша любовь, а не доказательства. Когда вы полюбите меня, я это сразу узнаю наверняка.

— А почём вы знаете, что я вас полюблю? — я снова была готова рассердиться. — Вы говорите с такой уверенностью, будто вы пророк!

— Я не пророк. Но вы уже близки к этому. Иначе почему вы приняли приглашение?

— Из любопытства.

— Пускай. Но минуту назад вы скопировали мою интонацию и мою ужимку. Это не делают из любопытства.

Я замолчала, стараясь разобраться в самой себе и в происходящем. Он сказал:

— Предупреждаю, вам будет очень трудно. Позавидовать вам нельзя.

— Глупости, — буркнула я, не найдясь, что сказать. Он встал со скамьи и протянул мне руку, но я не взяла её. Не прикасаясь друг к другу, мы вышли из здания почтамта.

Мне не очень хотелось, чтобы он меня провожал, и он это чувствовал. До входа в метро он не проронил ни единого слова. И лишь когда мы расставались, он сказал мне:

— Надеюсь, вы поняли, что приглашение на чай остаётся в силе.

3 сентября 1913. Более безумного дня не было во всей моей жизни.

Начать с того, что Минни оправилась от гриппа и во всё суёт свой нос. Без четверти три она вошла ко мне в комнату и, увидев, как я лихорадочно перекапываю платяной шкаф в поисках чего-то неброского, сказала:

— Признавайся, Дороти, — ведь ты кавалера завела?

Я промолчала, найдя лучшим просто пожать плечами. Минни плюхнулась на диван и дружелюбно проговорила:

— Да ладно, брось, мне-то что… Наше дело молодое. Скажи, он красивый?

— Вовсе он мне не кавалер, — сказала я, натягивая шерстяное коричневое платье, протёртое на локтях. Минни удивлённо поглядела на мой наряд.

— Ты так вырядилась на свидание с ним, что я, кажется, готова тебе поверить. Он что, католический священник?

— А если я иду вовсе не на свидание с ним? — разозлилась я. Она скептически покачала головой.

— Это твоё личное дело. Я только хотела предупредить, что квартирная хозяйка была недовольна, когда ты три дня назад вернулась на такси в одиннадцатом часу вечера.

— Хватит сочинять, — сказала я и выпроводила Минни из комнаты. Меня не поймаешь на эту удочку; она не дождётся от меня испуганных заверений в том, что «он» — приличный человек и т. д. — я вообще не хочу обмолвиться ни одним словом, кто он такой. Возможно, потому, что сама этого не знаю.

Выходя со станции метро «Лондонский мост», я перестраховалась и напустила на лицо вуальку. К счастью, был ещё слишком ранний час, чтобы вызывать предосудительные толкования. Я никогда не бывала в этом районе раньше; он имеет неприглядный вид, ведь отсюда рукой подать до Докленда — дальше на восток тянутся одни рабочие кварталы. Когда-то в этих краях располагался знаменитый шекспировский театр «Глобус»; в этом году исполняется ровно триста лет, как он сгорел.[14] С тех пор эти места не отличаются блеском. Я испытала дрожь, проходя под Лондонским мостом: в длинном тоннеле стояли полумрак и сырость, к стенам жались какие-то оборванные мальчишки. Здесь было больше бедноты, чем в любой другой части Лондона, где я бывала до сих пор. Закопчённые, почернелые дома производили страшное впечатление. Когда я наконец добралась до адреса, указанного на конверте, я подумала, что тут какая-то ошибка. Дом казался необитаемым в течение многих лет: с него облупилась вся штукатурка, окна нижнего этажа были заколочены, от палисадника осталось только незамощённое углубление в земле, засыпанное осколками кирпича. Мой новый знакомый, при всех его странностях, просто не мог здесь жить.