Блокадные девочки - Карина Добротворская

– Радио вы слушали в блокаду?

– А как же? Все время передавали полонез Огинского. И сказки. И Грига музыку.

– Новый год отмечали?

– Наверное, кто-то отмечал, если мог ходить. У меня даже мысли этой не было, откуда силы-то?

– Вы свой паек сразу съедали или сохраняли?

– Мама, конечно, старалась придерживать, давать по кусочкам. Потом, когда уже стало полегче и можно было картошку сварить или кашу, я не ела, я жрала. Поем, лягу и просто умираю – всю меня распирает. Но проходит немного времени и я снова готова есть. Позже, когда мама в 45-м вышла замуж, ее мужу с Украины присылали посылки с яблоками. Я сидела за столом и жадно следила, как эти яблоки делят. А потом ела их как ненормальная. Это обжорство длилось наверное до 51-го года. Но мама сразу не давала, все-таки по кусочкам.

– Что было самым вкусным в блокаду?

– Хлеб. Многие описывают подарки какие-то, но у нас ничего такого не было.

– Где вы воду брали, и кто за ней ходил?

– За водой я ходила, у нас была пожарка и там люк. Однажды я пошла с большим медным чайником туда, мне начерпали воды, потому что самой мне было не достать. И я на лестнице упала с этим чайником. После этого мама меня больше не посылала за водой, не в силах я была. Мысль была одна: «Вот поесть вдоволь хлеба – и можно умереть». Я так спокойно об этом думала. Мне было десять лет, но смерть как будто всегда была рядом. А вторая мысль была у всех общая: «Дожить бы до победы».

– Даже в самые страшные моменты не было мысли, что город надо сдать?

– Ой, нет. Мы слышали, что город заминирован, и относились к этому спокойно. Все понимали, что болтать нельзя. Взрослые при мне старались не говорить на серьезные темы. Слово «патриотизм» сейчас замылилось, но тогда действительно была любовь к родине, к району, к своему дому, к своей семье. Мы вошли в Берлин только потому, что немцы не вошли в Ленинград.

– Было много советской агитации?

– Всюду были плакаты – это ведь Смольнинский район, рядом власть. С одной стороны, были эти плакаты, которые рождали ненависть к фашистам. А с другой стороны – в хронике немцы такие несчастные, жалко их. Напротив нашей школы после войны пленные немцы работали на разборке разбомбленного дома. Мы ходили мимо них, они просили есть, и мы норовили потихоньку их подкормить.

– А с немецкой пропагандой сталкивались?

– Лично я ни одной листовки не видела, потому что отлично работала система управхозов и дворников. Я работаю в обществе блокадников, и если кто-то приходит и говорит, что был в блокаду дворником, то я знаю, что, с одной стороны, это был тяжелейший труд, а с другой – дворник мог свободно входить в пустые квартиры и многое там брать. За счет этого многие из них выживали.

– Правда ли, что на трупы на улицах не обращали внимания? Даже в хронике видно, что люди не останавливаются.

– Не могут остановиться, потому что остановишься – и сам не поднимешься.

– У вас вши были?

– Вши были и в голове, и в белье. Тощее тело, откуда они брались? Видимо, сама грязь их порождала. У мамы были длиннее волосы, но у нее вшей не было. А я вся была во вшах. Мама была очень чистоплотной, обмазывала меня чем-то, во что-то заворачивала. Помню, что она ставила табурет, стелила газету и вычесывала меня. Но не обстригла, жалела мои волосы. Меня обстригли позже, когда мы со школой приехали в лагерь в Песочную. Вшей у меня уже не было. Помню, одну девочку посадили на табурет на зеленой лужайке и стригут машинкой. Я смотрю на нее и говорю: «Ой, мозги шевелятся».

– Вы помните, как город чистили весной 42-го?

– Когда говорят, что в марте 42-го года весь Ленинград вышел на улицы и очистил город, плохо представляют, что за этим стоит. А ведь унитазы замерзали, люди из окон нечистоты выливали и из этого образовывались целые горы наледи. Но город стал чистый! И долго был чистый. Он начал меняться к худшему с 60-х годов. Я раньше никогда не рассказывала ни про унитаз, ни про вшей, считала, что стыдно об этом говорить. Но года два назад проводилась конференция, и я решила: «А я скажу!» Чтобы люди знали.

– Вы в школу не ходили?

– В мае 42-го года я пришла в 3-й класс в 161-ю школу на 6-й Советской между Дегтярным и Суворовским. Там, если ехать к Смольному, справа сквер. Так в этом сквере, оказывается, была церковь Рождества Христова. Перед своей смертью мама мне сказала: «В этой церкви меня крестили, но в 34-м году ее взорвали». Все-таки небо водит, водит человека по каким-то местам. Я точно знаю, когда смерть рядом со мной прошла, совсем вплотную. У нас была классным руководителем Анна Петровна – стриженая, в темно-синем костюме. Доброты необыкновенной. Я не помню, чтобы кого-то она ругала. Понимала, что перед ней дети, выжившие в голодную зиму, все без отцов, а некоторые уже и без матерей. Мы стихи учили, рисовали, пели, сказки рассказывали. Помню, какая была высокая физическая культура, как меня без конца тянули на всякие соревнования. То есть образование давали прекрасное, и учителя были хорошие. Нас по очереди ставили на усиленное питание, дней на десять группами – мы же все дистрофиками были. Но все равно все время очень есть хотелось. Однажды во время очередной бомбежки мы сидели в бомбоубежище, а там были окошечки, которые мальчишки расшатали и в которые можно было вылезти. Я знала, что мама, уходя в госпиталь, оставила мне дома еду, чтобы я поела после школы. Я так хотела есть, что во время бомбежки вылезла в это окошко и побежала к себе на 4-ю Советскую. Поела, возвращаюсь в школу. А директор, видимо, белобилетник, стоял у входа и отлавливал таких, как я, удравших из убежища. Спрашивает: «Какой класс? Третий?» Приводит меня к нашей Анне Петровне и говорил: «На ночь оставить». Анна Петровна спрашивает: «Мама дежурит?» (она все про каждого знала). Я говорю: «Да». – «Ну и хорошо, мне веселее будет». А моя подружка, Валечка Адушева из соседнего дома, говорит мне: «У меня мама тоже дежурит, давай убежим и пойдем ко мне ночевать». – «Давай». И последнее, что я видела, перед тем как мы убежали, – это Анна Петровна, которая, уже в сумерках, поднималась в учительскую, держась за перила. Ночью бомбежка. Утром мы выходим на Суворовский, нас спрашивают: «Из какой школы?». – «Из 161-й». – «Вашу школу разбомбило». А там оставалась Анна Петровна. Она, наверное, что-то такое предчувствовала, потому что позвонила старшей вожатой и сказала: «У меня так болит сердце, замени меня, пожалуйста». Та приехала, но школу уже разбомбило. Потом рассказывали, что Анна Петровна спустилась в столовую попить кипяточку. Ей сказали: «Анна Петровна, посидите еще». Но она вышла. И почти сразу в школу попала бомба. Те, кто были в столовой, остались живы, а она погибла – учительская была на втором этаже. Весь класс знал, что меня оставили в школе на ночь и никто не знал, что я убежала. Поэтому, когда мы с Валей пришли, все закричали: «Ой, ты живая!» Вот, когда смерть прошла рядом. Потом, когда я говорила Вале: «Ты меня спасла», она всегда отвечала: «Это не я, это Господь моими руками». Однажды мы ночевали в ее квартире – а мы часто ночевали вместе – и она мне говорит: «У меня растет родинка и болит». Я тогда посмотрела, потрогала. А через некоторое время оказалось, что это совсем не родинка, а пуля. Это ведь был город-фронт – пули летели, стекла. Смазали, забинтовали, а через какое-то время пуля вышла. Валя потом стала очень верующая.