Судьба, или жизнь дается человеку один раз… - Яков Рахманов

— Ты что же такое учудил, голубчик, — ей было известно только то, что я ушел. Я все рассказал в лицах.

— И что же это бесповоротно? Ты ее не простишь?

— Я ее не виню. Меня попросили отпустить, я отпустил.

— Ну да, ты у нас всегда был логичным. Я поняла, что ты никогда не вернешься.

Я промолчал. Через три года Татьяна подала на развод, потеряв всякую надежду на мое возвращение. Ее вспыхнувшая любовь к математику не прошла — ее просто не было.

* * *

Время шло, я работал и учился, стал опытным практиком — старшим техником–геологом. Росла коллекция моих кораллов, я овладел почти всеми методами их исследования, ориентировался в специальной литературе, к сожалению, в Магадане ее было не так много. Заказывать фотокопии из Москвы и Ленинграда было очень дорого, поэтому мы ограничивались только самым необходимым. Мы готовились к большой и интересной работе по составлению геологической карты Советского Союза в двухсоттысячном масштабе, рассчитанной на два года. Это значит, что мы должны были выяснить, что находится в каждой точке через два километра на определенной территории, взять образец, описать его и нанести на карту. В каждом водотоке, будь то река или еле заметный ручеек, в том же масштабе мы должны были с помощью поискового лотка промыть грунт на золото, взять пробу, описать ее с участием соответствующих специалистов. Составленную карту предстояло защитить в Геологическом комитете СССР. Особый интерес состоял в том, что это было последнее белое пятно на геологической карте страны — район бассейна реки Ясачной, где начиналась моя геологическая судьба.

Больше всего мне нравилось уезжать из Магадана в очередную экспедицию в передовом отряде, который выбирал место для базы и подготавливал ее к прибытию всего состава экспедиции. Обычно это случалось в начале мая, чтобы всей экспедиции, учитывая транспортные и дорожные сложности к июню, добраться до района работ. Одним из таких подготовительных мероприятий было получение лошадей в ближайшем к району работ колхозе или совхозе и перегон их в полевой лагерь. В перегоне вы всегда проходите первый раз по пути, известному только по карте. В такой перегон стремились попасть почти все техники–геологи, которые тоже не могли жить без полевого сезона, люди заболевают «полем» на всю жизнь. Бывают моменты в экспедиции, когда проклинаешь свое появление на свет и клянешься, что никакая сила ни за какие коврижки больше не загонит тебя в тундру или тайгу. Но приходит очередной апрель, тает снег, раздается капель, и ты в который раз проверяешь свои рюкзак, молоток, нож и ждешь — не дождешься, когда отправишься в «ненавистное» поле. Начало весны, чувство первооткрывателя и покорение полудиких, иногда совершенно не объезженных лошадей, преодоление многочисленных рек и перевалов дают необъяснимое удовлетворение душе и телу.

Получали лошадей мы в поселке Балыгычан. Из десяти три молодые ни разу не были под седлом или в какой–либо упряжи. Нанятый нами в совхозе опытный каюр юкагир Гришка, посоветовал нам выбрать из табуна вполне конкретных кобылу и жеребца. Все лето они будут определять поведение наших лошаков в табуне и в работе, и в отдыхе, и в самостоятельном ночном выпасе. Три дня мы подгоняли седла и упряжь под каждую лошадь. Один молодой меринок помотал нам силы и нервы: пока его намертво не привязали к двум деревьям, седло на его спину не удавалось даже просто положить. Кони привыкли к седлам, стали откликаться на клички, каждому привъючили хотя бы небольшой вьюк, чтобы они свыклись с его положением на их спине. Сели на трех самых спокойных лошадей и отправились в путь длинной около двухсот километров.

Первая кочевая стоянка. Накормили лошадей овсом и стали устраиваться на отдых и ночевку. Почти все еще было покрыто тающим снегом, только небольшие безлесные площадки, покрытые прошлогодней травой, освободились от него и стали просыхать. Поставили палатку, развели костер. Я поставил радиомачту, развернул радиостанцию и связался со своими корреспондентами из геологической службы в Сеймчане и Магадане. Солнце коснулось горизонта. Стояла почти абсолютная тишина, нарушаемая лишь потрескиванием костра и редким пофыркиванием пасущихся неподалеку лошадей. Вероятно, в этом тихом и умиротворенном соединение с только–только просыпающейся природой и состоит кажущаяся необъяснимой прелесть и привлекательность весенних перегонов лошадей. Мы благополучно преодолели почти двести километров, несколько переправ через реки и три горных перевала. Мы приближались к базе, двигаясь в густом лиственничнике по берегу Ясачной, подыскивая брод для переправы на противоположный берег.

— Медведь, — раздался громкий крик Гришки. С другого берега в воду прыгнул медведь, быстро промчался по мелководью, поднимая тучу брызг, и выскочил на наш берег, направляясь к лошадиному каравану. Карабин за семь дней оттянул мне шею, и я повесил его себе под ногу на крючья седла. В секунду я соскочил с седла, выхватил карабин и направил его в сторону нападавшего медведя. Одна нога полувывернувшись застряла в стремени, и если бы конь при выстреле двинулся хотя бы на метр вперед, меня разодрало бы пополам в чаще лиственниц. Меня спасло то, что я уже стрелял куропаток, не слезая с седла. Поэтому конь почти не реагировал на стрельбу. Выстрел почти влет и почти в упор. Медведь рухнул как подкошенный и лежал подергиваясь. Выпутав ногу и перезарядив карабин, я подошел к медведю. Он перестал шевелиться. На всякий случай выстрелил в голову, последняя судорога и зверь затих. Это был двухгодовалый пестун, а значит, в любую секунду могла появиться мать–медведица. Добавил патронов в магазин, оглядываемся. Но все тихо и спокойно, кони перестали ржать и дрожать. Мы не можем ничего понять. Это почти небывалый случай, чтобы молодой медведь, не умеющий еще, как следует, охотиться на крупного зверя, напал на караван с людьми и десяток лошадей. Мы стали разделывать тушу, поставив на всякий случай взведенный карабин в полуметре от себя. Когда сняли шкуру, все стало ясно: кроме моей пули, разорвавшей печень и сердце (поэтому он мгновенно свалился замертво на наше счастье) между позвонками у него торчала свинцовая девятимиллиметровая пуля, вызывавшая кровотечение и, скорее всего, непереносимую боль.

Ране было от силы два дня. Медведь увидел зверей и людей, похожих на причинивших ему увечье и боль, и мгновенно кинулся, чтобы отомстить. Медвежье мясо смогли без страха и дрожи нести только две лошади. На следующий день мы прибыли на базу, где кипело строительство по установке стационарных палаток и бани. На ужин в ознаменование встречи был медвежий окорок, напичканный салом и чесноком, запеченный в тесте в хлебной печке. Нога была необыкновенно сочной и вкусной. Настолько необыкновенно, что когда вторая нога, приготовленная по такому же способу и взятая с собой в маршрут, незаметно выскользнула из–под привьюка при переходе, нашлись охотники вернуться и найти ее: «Да мы весь сезон слюнями исходить будем при мысли, что где–то под кочкой лежит такое лакомство». Им пришлось отмахать двенадцать километров туда и обратно, но тем не менее они вернулись, без тени усталости на лицах, в которых светилось удовлетворение от проделанного пути и от предстоящего удовольствия поедания медвежьего окорока.

Мы втянулись в каждодневную работу: маршруты, описание обнажений, сбор образцов и окаменелостей, промывка проб в ручьях и реках. С некоторых пор для поиска трансурановых элементов стала обязательной радиометрическая съемка. На нашей территории мы нашли и предварительно описали месторождения угля, барита, киновари и других полезных ископаемых, проявления золотоносности в некоторых водотоках. Мокли под проливными дождями и высыхали у костров или под солнцем. Мерзли от внезапно выпавшего снега и потели при подъемах в горы в жаркий день, не имея возможности раздеться и снять накомарник из–за беснующихся полчищ кровососов. Комары, оводы и мошка в буквальном смысле отравляли жизнь и нам, и особенно лошадям и собакам, которые в свободное от переходов время не отходили от специально разведенных дымокуров. Курить и есть можно было только под накомарником. Не накрытая тюлем накомарника миска с едой покрывалась слоем комаров. Их надо было или выкидывать, выплескав всю пищу, или есть вместе с ними. Сходить в кусты по естественной надобности было невозможно, не приготовив предварительно дымокур и буквально усевшись в его дым, который мгновенно начинал выедать глаза.

Заканчивается очередной маршрут. Вокруг костра расположились уставшие, немного похудевшие мои спутники. Близко прижавшись к огню, они посапывают, кое–кто слегка всхрапывает. Некоторые беспрерывно ворочаются, отбиваются от наседающих комаров. Промокшая одежда парит. Я караулю костер. В моей обязанности — поддерживать огонь и следить, чтобы у спящих не загорелась одежда. Сон наваливается своей тяжестью на меня, веки начинают смыкаться. В одном из карманов обнаруживаю затерявшийся сухарь, очищаю его от мелкого мусора и грызу небольшими кусочками. Как это вкусно! Грызу сухарь, сон уходит от меня. Кажется странным, что где–то далеко–далеко, за пределами мрачной тайги и унылых болот, люди живут в спокойствии, страдают бессонницей, едят строго по расписанию, не преодолевают усталости, горных перевалов, наледей, не боятся снежных бурь или затяжного на неделю дождя. Сами–собой складываются строчки: 214 Идешь в маршрут и кочки давишь, Дорога часто не легка и далека.