Что к чему... - Вадим Фролов

– Чего лыбишься? – спросил я по-пантюхиному.

Валечка заулыбался еще шире.

– А я ведь знаю, – сказал он, – почему ты за нее заступаешься…

Я думал, что он скажет – потому что сам, дескать… влюблен, но он сказал совсем другое… Совсем другое. Он сказал, что я заступаюсь за Капитанскую дочку, потому что у меня мать такая же… шлюха, как Капитанская дочка. Вот что он сказал. До меня не сразу дошло, я подумал, что ослышался. Мне даже стало стыдно за него, я даже пожалел его, понимаете – пожалел. Вот думаю, черт возьми, какой обидчивый, ударил-то ведь я его не сильно, а он так обиделся и расстроился, что возьми и брякни такое… ни с чем несообразное.

– Что ты, Валька? – спросил я. – Совсем сдурел? Что тебе всюду мерещится?..

– Мерещится? – сказал Валечка. – Мерещится? Весь дом знает, что твоя мамаша с артистом сбежала и вас бросила, а он будто и не знает ничего. Дурак ты, идеалист. Все они, бабы, такие, а ты – драться.

Он сказал это довольно спокойно, и поэтому я сразу подумал, что это правда. А дальше я уже плохо помню, что было. Сквозь туман какой-то. Помню только, что я бил его кулаками, а когда он упал, бил его ногами, и он стонал, и плакал, а потом перестал стонать, а я все бил и бил, пока меня не вытащили в коридор и кругом были какие-то лица и кто-то что-то кричал, а меня тащили по коридору и втащили в какую-то комнату, кажется, в учительскую, и бросили на диван, и опять кто-то кричал, и все мне что-то говорили, а Капитанская дочка стояла у окна бледная-бледная, потом я почувствовал, что у меня по спине течет что-то холодное и лицо и волосы все мокрые, – это, наверно, меня облили водой, а потом мне дали что-то выпить, от чего у меня остался вкус мяты во рту, и помню, как директор долго разговаривал с милиционером, который почему-то здесь оказался, и милиционер повел меня на улицу, а на улице стояла «Скорая помощь» и какая-то женщина кричала: «Бандит, бандит!» – и плакала, а в «Скорую помощь» всовывали носилки, и на них кто-то лежал, а милиционер крепко держал меня за руку, и мы пришли с ним домой, и он начал звонить бате, чтобы тот как можно скорее приехал, и батя приехал и разговаривал с милиционером, а со мной разговаривать не стал, а дал мне какую-то таблетку и уложил на диван, и я уснул, а когда проснулся, ужасно болела голова, а батя сидел у меня в ногах и сосал пустую трубку.

Он сидел согнувшись, и руки его лежали на коленях, большие и усталые. Я посмотрел на него и сразу вспомнил, что сказал мне вчера Валечка. Что я бил его – это я вспомнил потом, а вначале вспомнил, что он сказал мне, и мысли у меня заскакали в разные стороны. Это не может быть правдой, подумал я, но тут же подумал, что нет – это правда, и что же тогда нам делать, если это правда? И все мои собственные дела, и беды, и переживания показались мне такой ерундой по сравнению с тем, что случилось. Я почти и не вспомнил о них – так, промелькнули где-то далеко-далеко и сразу исчезли, а в голове все время вертелось: «Почему, почему, почему?..» И как мы будем теперь жить?

– Проснулся? – спросил батя. Он спросил это спокойно, но я знал, чего стоило ему это спокойствие. Он встал, сунул трубку в карман и сказал: – Ну и здоров ты спать. Вставай, прими душ – и будем завтракать. Хотя, пожалуй, обедать – три часа.

Сутки, целые сутки спал, подумал я. Три часа, а батя не на работе, хотя сегодня не выходной. Значит, все очень серьезно, так серьезно, что я, наверно, себе и не представляю.

За завтраком или за обедом – уж не знаю – мы молчали, и у меня внутри все дрожало, и кусок не лез в горло, и мысли скакали, и скакали какие-то разорванные и запутанные. Потом, не сговариваясь, мы пошли в его комнату, и он, как всегда, сел за свой стол, а я подошел к окну.

– Ну, рассказывай, – сказал он, и у меня от отчаяния перехватило горло. Что я ему мог рассказать?! Еще вчера я злился на него за то, что он скрывает от меня что-то, и хотел сказать ему «пару ласковых слов». А какие «ласковые» слова я ему скажу сегодня, какие? Повторить, что мне сказал Валечка? А если это неправда, то какое я имею право хоть на минуточку думать, что это правда? А если это действительно правда, то как, ну как я могу ему сказать об этом? Даже если он знает (а если это правда, он, конечно, знает), то все равно, как я, его сын, могу сказать ему о его жене и моей матери такое, что не укладывается в голове, никак, никак, никак не укладывается в голове, но от всего этого так щемит в груди, что больно дышать.

Я молчал.

– Ну что ж, – сказал он, когда тишина от этого молчания стала такой, что мне захотелось закричать, лишь бы не было этой тишины. – Ну что ж. Я думал – ты мужчина. Не хочешь рассказывать – выкручивайся сам.

Вот этого не надо было ему говорить, ой как не надо. Незачем ему еще обижать меня сейчас. Я молчал и только при этих словах невольно посмотрел на него. Он тоже смотрел на меня, и, когда наши глаза встретились, он вдруг кашлянул как-то странно и лицо у него стало взволнованным. Он подошел ко мне и обнял за плечи.

– Что с тобой, Саня? – спросил он тихо.

Я молчал.

– Не можешь сказать?

И тогда я забормотал:

– Не могу, не могу, папа, поверь мне, папа, понимаешь, не могу, – и еще что-то я бормотал – уже и сам не помню что.

– Это не из-за… – он запнулся и покрутил в воздухе рукой.

Я понял, что́ он имел в виду, и помотал головой. И даже обрадовался. Обрадовался и еще больше огорчился. Он ничего не понял.

– Ладно, – сказал он, – я верю тебе, но что будем делать?

– Не знаю, – сказал он. – А… здорово я… его?

Он кивнул.

– Он был без сознания, – сказал батя. – Его увезли в больницу.

И я вспомнил «Скорую помощь» и женщину, – я ее не узнал тогда, а это была Валечкина мать, которая плакала и кричала: «Бандит, бандит!» Это она мне кричала. Я вспомнил это и, казалось бы, должен был испугаться, но я не испугался и даже ничего не почувствовал, так, вспомнил, и все. Я только подумал, что, наверно, меня теперь выгонят из школы, но и об этом подумал спокойно. Не это было самое главное и самое страшное.

– А в школе ты тоже не можешь рассказать? – спросил батя.

– Нет! – чуть не закричал я. – Нет, нет!

– Но ведь тебя же исключат, – сказал батя, и тут раздался звонок.

Он пошел открыть и из передней крикнул:

– Саша, это к тебе!

Я вышел и увидел Капитанскую дочку. Не знаю почему, но я был уверен, что она придет, и хотел и боялся этого. И вот она стоит в нашей передней немножко растерянная и улыбается чуть-чуть.

– Здравствуй, Саша, – сказала она. – Можно к тебе?

А я, хоть и был уверен, что она обязательно придет, тоже растерялся и глупо сказал:

– Очень приятно.

Она засмеялась, хмыкнул батя, который все еще стоял в передней, и тогда я сообразил, что надо же ему сказать, кто это.

– Папа, это Кап… Мария Ивановна, наша учительница, – сказал я.

– Очень рад, – сказал батя серьезно, но я заметил, что он удивился: наверно, не такой он представлял себе нашу Капитанскую дочку.

– Очень рад, – еще раз сказал он и помог ей снять плащ.

– Я хотела бы поговорить с Сашей, – сказала Мария Ивановна. – Только… – и она улыбнулась немножко виновато.

– Конечно, – сказал батя. – Саша, проходите ко мне, а я пока… займусь хозяйством.

– Саша, Саша, ну что же ты натворил, – жалобно сказала Капитанская дочка, когда мы вошли в папину комнату. – В школе все, почти все считают, что ты побил Панкрушина за то, что он посмеялся над тобой… Ну да, ну да, – заторопилась она, когда заметила, что я даже дернулся от этих ее слов, – конечно, он вел себя ужасно грубо и глупо, но если ты побил его только за это – это ужасно! Нет, нет, я просто не верю, что ты из-за такой чепухи мог… Надо быть гордым, Саша. Если ты… если тебе нравится Наташа (уже знает, подумал я)… то этим надо гордиться и быть выше всяких глупых насмешек, ведь этим ты унижаешь и себя и ее…

Она говорила быстро, и видно было, что волновалась, а я опять молча стоял у окна и не знал, что ей сказать. Она, конечно, права, но это была только часть правды, очень маленькая часть, – ведь главное не в этом…

– И все-таки я не верю, что ты из-за этого, – говорила она. – Ты можешь сказать мне правду, Саша? Ты пойми, пойми, это не просто любопытство, это очень, очень важно: ведь если ты не докажешь, что у тебя была очень серьезная причина поступить так, то тебя же исключат, Саша, понимаешь, исключат, и я… и мы ничем не сможем тебе помочь.

– Я не могу, – сказал я.

– Саша, Саша, – она прямо-таки взмолилась. – Ну, хорошо, не говори никому, скажи только Константину Осиповичу. Он не такой плохой, как вы думаете, – он поймет.

Я усмехнулся.

– Ну, хорошо, ну, хорошо, – она очень волновалась, и мне даже стало ее жалко, – ну, не говори ему, скажи только мне… Я никому не скажу, но я буду знать, что ты прав, и буду защищать тебя…

– Нет, – сказал я, – не могу.

Она вздохнула, помолчала, а потом тихо спросила:

– Саша, а это не из-за… словом, не из-за… того глупого письма?

Я видел, как ей трудно было говорить это. Она покраснела и не смотрела на меня, а я думал, что, может быть, это она мне подсказывает выход. Ведь если я скажу так, то ведь в этом тоже есть правда, и мне, наверно, ничего не будет, ведь это даже вроде бы благородно – вступиться за честь учительницы. Так поступают настоящие люди, подумал я. Нет, черта с два, «так поступают настоящие люди»! То есть, может быть, они так и поступают, но уж во всяком случае не треплют об этом никому. И я сразу подумал, а каково будет ей, если я скажу так, как она мне подсказывает, – ведь ее сживут со свету разные Евглены, скажут, что она, как глупая девчонка, вмешивает в свои дела учеников, да мало ли чего еще скажут…