Дневник - Чак Паланик
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Мы все умираем.
Наклонившись, чтобы выключить розовый фарфоровый ночник, Мисти говорит:
– Что ты хочешь на день рождения, через недельку?
И тихий голос Табби во тьме говорит:
– Я хочу пикник на мысе и хочу, чтобы ты снова стала рисовать.
И Мисти говорит голосу:
– Спи давай, – и целует его, чтобы он уснул.
10 июля
Во время их десятого свидания Мисти спросила Питера, не копался ли он в ее противозачаточных таблетках.
Оба сидели в Мистиной квартире. Она работала над очередной картиной. Телевизор был включен и показывал испанскую мыльную оперу. На новой картине была высоченная церковь, сложенная из тесаного камня. Крыша под шпилем обита медью, потускневшей, темно-зеленой. Узоры витражных окон запутанные, как паутина.
Рисуя яркую синь дверей церкви, Мисти сказала:
– Я же не дура.
Она сказала:
– Любая женщина заметит разницу между настоящими противозачаточными таблетками и маленькими розовыми леденцами с корицей, которыми ты их подменил.
Питер взял ее последнюю картину, дом за белым частоколом – картину, которую он вставил в раму, – и затолкал ее под свой мешковатый старый свитер. Будто беременный каким-то очень квадратным ребенком, он ходил вразвалочку по квартире Мисти. Свесив руки вертикально по бокам, он удерживал картину на месте локтями.
А потом вдруг легонько двинул руками, и картина выпала из-под свитера. За один удар сердца от пола, от стеклянного крошева на полу, Питер поймал картину.
Ты поймал ее. Мистину живопись.
Она сказала:
– Ты что, блядь, творишь?
И Питер сказал:
– У меня есть план.
И Мисти сказала:
– Я не хочу иметь детей. Я собираюсь стать художником.
В телевизоре некий мужчина швырнул женщину прямо на землю, и она разлеглась там, облизывая губы, ее груди вздымались и опадали под тугим свитером. Предполагалось, что она – офицер полиции. Питер ни слова не знал по-испански. Испанские мыльные оперы нравились ему тем, что реплики персонажей можно понимать как угодно.
Запихивая картину обратно под свитер, Питер сказал:
– Когда?
И Мисти сказала:
– Что значит – когда?
Картина вновь выпала, Питер поймал ее.
– Когда ты собираешься стать художником? – сказал он.
Еще он любил испанские мыльные оперы за то, как стремительно в них разрешались любые кризисы. Сегодня мужчина и женщина кромсают друг друга мясницкими ножами. Назавтра они преклоняют колени в церкви, держа на руках новорожденного. Сложив ладони в молитве. Люди терпели друг от друга самое худшее, кричали и дрались. Развод и аборт были просто исключены из числа сюжетных решений.
Мисти никак не могла понять: любовь это или просто привычка.
После окончания колледжа, сказала она, вот когда она станет художником. Когда составит корпус работ и найдет галерею, согласную их выставить. Когда продаст хотя бы пару картин. Мисти хотелось быть реалистом. Может, она станет учить живописи в средней школе. Или будет конструктором-чертежником или книжным иллюстратором. Делать что-то практическое. Не каждый может стать знаменитым художником.
Втискивая картину под свитер, Питер сказал:
– Ты могла бы стать знаменитым художником.
И Мисти сказала ему, прекрати. Просто хватит об этом.
– Почему? – сказал он. – Это правда.
Не отрывая глаз от телевизора, беременный картиной, Питер сказал:
– Ты такая талантливая. Ты могла бы стать знаменитейшим художником своего поколения.
Глядя на испанскую рекламу какой-то игрушки из пластика, Питер сказал:
– При твоем даре ты просто обречена стать великим художником. Колледж для тебя – напрасная трата времени.
То, что тебе непонятно, можно понимать как угодно.
Картина выпала, и он поймал ее. Питер сказал:
– Все, что тебе нужно, – это рисовать.
Может, за это Мисти и любила его.
Любила тебя.
Потому что ты верил в нее гораздо сильнее, чем она – в себя. Ты ждал от нее куда большего, чем она – от себя самой.
Прописывая крохотное золото шарообразных дверных ручек церкви, Мисти сказала:
– Может быть.
Она сказала:
– Но потому-то я и не хочу иметь детей…
Просто для протокола: это было довольно-таки остроумно. Все ее противозачаточные таблетки заменены малюсенькими леденцами-сердечками.
– Просто выходи за меня, – сказал Питер, – и ты будешь следующей великой художницей уэйтенлсийской школы.
Мора Кинкейд и Констанс Бёртон.
Мисти сказала, что всего две художницы не могут считаться «школой».
И Питер сказал:
– Три, считая тебя.
Мора Кинкейд, Констанс Бёртон и Мисти Кляйнман.
– Мисти Уилмот, – сказал Питер и затолкал картину под свитер.
Ты так и сказал.
Мужчина в телевизоре вновь и вновь кричал «Teamo… Te amo…» темноволосой девице с карими глазами и длинными пушистыми ресницами, пинками спуская ее вниз по лестнице.
Картина выпала из-под свитера, Питер поймал ее снова. Он встал рядом с Мисти – она ложила последние мазки на высоченную каменную церковь, пятна зеленого мха на крыше, красную ржавчину на сточных желобах. И он сказал:
– Прямо там, в этой церкви, мы и поженимся.
И туп-туп-тупенькая маленькая Мисти, она сказала, что выдумала эту церковь. Что такой на самом деле не существует.
– Это ты так думаешь, – сказал Питер. Он поцеловал ее в шею и прошептал: – Выходи за меня, и остров устроит тебе шикарнейшую свадьбу, какую только видали за последнюю сотню лет.
11 июля
На первом этаже давно пробило полночь, и вестибюль пуст, вот только Полетта Хайленд сидит за конторкой. Грейс Уилмот с удовольствием вам поведает: Полетта – Хайленд по мужу, но до свадьбы она была Питерсен, хотя ее мать – Нимен, потомок тапперской ветви. Раньше это всегда означало тонны денег со стороны обеих родителей. Теперь Полетта – портье.
В дальнем конце вестибюля, утонув в подушке красного кожаного кресла с подголовником, восседает Грейс, читающая что-то у камина.
Вестибюль гостиницы «Уэйтенси» – десятилетия всякой всячины, скопившейся слой за слоем. Сад. Парк.
Шерстяной ковер – зелень мха поверх плиток из гранита, добытого рядом в каменоломне. Голубой ковер, спускающийся по лестнице, – как водопад, омывающий лестничные площадки, каскадом несущийся вниз по каждой ступеньке. Стволы ореховых деревьев, распиленные на части, обструганные, отполированные, вновь сложенные вместе, – они образуют лес совершенных квадратных колонн, прямые ряды темных сияющих деревьев, подпирающих крону из гипсовых листьев и купидонов.
С потолка свисает хрустальная люстра, твердый солнечный луч, что дробится и разлетается по всей этой лесной поляне. Хрустальные дрюльки-висюльки, на такой высоте они кажутся крохотными, словно искрящие шишечки на новогодней елке, но залазишь на высокую стремянку, чтобы протереть их, и выясняется: каждый кристалл – размером с кулак.
Лепные гирлянды цветов и водопады зеленого шелка почти полностью затеняют окна. В дневное время они превращают солнечный свет в зеленую тихую полутень. Диваны и кресла – мягкие, обитые цветущими кустами, поросшие понизу длинной бахромой. Камин мог бы с тем же успехом быть праздничным костром. Весь вестибюль – как остров в миниатюре. За закрытыми дверями. Эдем.
Для протокола: этот ландшафт – вот где Грейс Уилмот сильнее всего чувствует себя как дома. Даже сильнее, чем в своем собственном доме. Ее доме.
Твоем доме.
Преодолев уже полдороги сквозь вестибюль, Мисти бочком протискивается меж диванов и маленьких столиков, и Грейс поднимает голову.
Она говорит:
– Мисти, иди посиди у огня.
Она вновь утыкается взглядом в свою открытую книгу и говорит:
– Как твоя головная боль?
У Мисти нет головной боли.
На коленях у Грейс – ее раскрытый дневник, тот самый, в обложке из красной кожи, и она пристально всматривается в страницы и говорит:
– Какое сегодня число?
Мисти ставит ее в известность.
Камин догорел до слоя рыжих угольев чуть пониже решетки. Грейс обута в бурые туфли на пряжках, ее ноги свисают с кресла, носки туфель тянутся вниз, не доставая до пола. Копна ее длинных белых кудрей нависает над книгой, лежащей у нее на коленях. Стоящий рядом с ее креслом торшер льет сияние вниз, и свет ярко бликует в серебряном ободе увеличительного стекла, которое Грейс заносит над каждой страницей.
Мисти говорит:
– Мамочка Уилмот, нам нужно поговорить.
А Грейс пролистывает пару страниц назад и говорит:
– Ох ты. Ошиблась. Эта жуткая головная боль у тебя начнется только послезавтра.
И Мисти наклоняется к ее лицу и говорит:
– Как ты смеешь готовить мою дочь к тому, что ее сердце будет вдребезги разбито?
Грейс поднимает голову от дневника, лицо опустело, обвисло от удивления. Ее подбородок так глубоко втянулся, что шея стала месивом складок от уха до уха.
Ее поверхностная мускульно-апоневротическая система. Ее субментальный жир. Морщинистые платизмальные ленты вокруг ее шеи.
