Русская канарейка. Трилогия в одном томе - Дина Рубина

И когда Леон уже сидел в такси, бросив под ноги рюкзак и придерживая на колене клетку с кенарем, Илья поднял над головой сцепленные замком руки и, потрясая ими, несколько раз крикнул:

– Идите к профессионалам! – страстным, грознозаклинающим тоном, каким проповедник произносит: «Покайтеся!»

На сей раз все было просто: никаких предварительных звонков, никаких пируэтов вокруг да около, никакого порученца Джерри. Ни свет ни заря явились – парочка гусей – пролетом из Женевы.

В половине шестого утра властно и басовито гуднул дверной звонок. Леон вскочил и двумя легкими прыжками оказался у двери. Он догадывался, кто там, – Шаули, вот кому никогда не требовались консьержи, чтобы проникнуть в дом: любые калитки, любые ворота и двери, любые замки сами собой открывались при его приближении. И все же, приникнув к глазку, Леон два-три мгновения изучал обоих, словно кто-то мог так искусно их загримировать, что он обознался бы. Стоят суровые мужчины в плотных серых плащах, лица – как обычно в дверных глазках – кирпичнощекие да лопатолобые; глаза-пуговицы и грудь колесом.

Значит, всполохнулись. Значит, всерьез пошло. Значит, двое на одного.

Вздохнул и открыл дверь, молча впуская гостей – заспанный, с отекшими со сна веками.

– Надень трусы, мальчик, – сказал Шаули.

– Иди на фиг, – буркнул Леон. Повернулся и пошлепал в душ.

Минуты три сквозь шум воды ничего не было слышно, потом в приоткрытую дверь ванной внедрилась густобровая круглая башка, на щеках – галантные ямочки:

– Кенарь, в какой банке кофе?

– Господи, ну вы можете пять минут потерпеть, я уже выхожу!

– Ладно, не груби, – добродушно отозвался Шаули. – Люди с поезда.

Леон выключил воду и в наступившей тишине услышал глуховатый голос Натана в кухне:

– Не заводи его, у него сегодня длинный рабочий день…

– У меня тоже, – насмешливо ответил Шаули.

Вот интересно, ведь сказано просто так – откуда же всегдашнее ощущение, что Натан досконально осведомлен во всем, и даже в его, Леона, расписании?! У него и правда на одиннадцать назначена деловая встреча на RFI, потом репетиция с Робертом, потом щекотливые переговоры с типами из Кембриджа, где в скором времени он должен петь в часовне Кингсколледжа небольшую, но довольно сложную программу, а вечером – участие в благотворительном концерте. (На редкость бестолковые организаторы, Фонд инвалидов детства: дважды меняли площадку, трижды перекраивали программу, и уже хочется послать их подальше, но… пресса, телевидение, общественный резонанс… больные дети, наконец.)

В последние дни он печенкой чуял, что из конторы могут нагрянуть в любую минуту, но не думал, что это произойдет столь молниеносно. Видать, с его возвращения из Таиланда на полную катушку запущены были все мощности; вполне возможно, у них накопилось достаточно материала, чтобы сопоставить факты, сделать выводы и планировать операцию. Хотя существует и крошечное допущение, что заехали они просто по пути из Женевы, где на судьбоносных переговорах незримо сопровождали упорно движущийся к цели ядерный обоз фанатичных иранцев.

Жаль, что сегодня навалились, думал он, ожесточенно растираясь полотенцем. Именно сегодня хотелось бы выспаться. В такие пасмурные дни голос просыпался не сразу, капризничал, увязал в вате, норовил просочиться в песок…

Следующие полчаса он варил гостям кофе, а потом они по очереди принимали душ – в отель раньше двенадцати не сунешься. Натан плохо выглядел: серое усталое лицо, одышка и какое-то замедленное безразличие в жестах. У Леона сердце сжалось нехорошим предчувствием, и он подумал: ну почему, почему бы тебе не отвалить из конторы? Сколько лет Магда упрашивает…

Пока Шаули плескался и фыркал в роскошной – не по чину и не по квартирке – ванной комнате Леона (который и сам именовал ее «залой парадных приемов»), они поговорили о Магде: как там она и что новенького в ее оранжерее. Велела передать, что скучает, сдержанно добавил Натан, мечтает опять зазвать тебя на Санторини – помнишь, как пел нам тогда, на террасе?

Нет уж, спасибо, наплавался я в ваших семейных гротах…

– Конечно, когда-нибудь приеду, – покладисто отозвался он.

Кто его на днях зазывал в морские дали? Николь, чистая душа. К черту! К черту все на свете моря…

– А угадай, кто у нее опять на плече? Правильно, опять Буся, хотя (ты не поверишь) – существо совсем иного характера: требовательная, капризная, нет той ангельской кротости, что в незабвенной первой Бусе. Помнишь? Но тоже предана хозяйке, как сторожевой пес. Я ей говорю: Магда, в следующей жизни ты должна стать дрессировщицей крыс, – продолжал Натан, прихлебывая кофе. Вторая чашка с утра – не слишком ли? Но Леон промолчал.

Он принес из спальни давно приготовленный для Магды подарочек: футляр для очков – конечно же, не магазинный, а этакий винтажный: страусова кожа, золотое тиснение с обеих сторон. Поверху – изящные продолговатые лилии, на исподе – силуэт мчащейся кареты.

– Тонкая работа, – проговорил Натан, задумчиво рассматривая вещицу. – Как всегда, твои подарки тютелька в тютельку: на прошлой неделе отвалилась крышка ее старого очешника. Помнишь, раньше Магда говорила, что ты колдун, а сейчас даже привыкла. Не хотела покупать новый, представляешь? Как чувствовала. – И, помолчав: – А матери ничего такого не передашь?

– Бог с тобой, – усмехнулся Леон. – Она либо выкинет «это старье, в которое сморкались все сифилитики Парижа», либо подарит арабчонку, который вместо меня теперь подъезды моет. Нет, – он легко махнул рукой. – Владке я просто перечисляю деньги – на счет Аврама, а он уже покупает все, что нужно, от трусов до зубной пасты.

И Натан в очередной раз вспомнил давние слова жены: «Этот мальчик – сирота…»

Леон щепотью приподнял с клетки кухонное полотенце, и сразу же заворочался и стал прохаживаться низами, то и дело меняя тональность и силу звука, «балуясь» и высверкивая голосом золотники тонких звучков, юный Желтухин Пятый. Он уже дней пять обживал новую, достаточно просторную для одинокого жильца клетку. Леон еще не привык к тому, что квартира прошита-простегана блескучими стежками птичьего голоса, раздражался и не понимал, зачем привез это чудо в перьях, поддавшись странному порыву…

– А! У тебя новый жилец! – удивился Натан, а Шаули, вернувшись из душа, так обрадовался птичке, что стал насвистывать, пульсируя свежевыбритыми втянутыми щеками, выдавая ямочки и являя собой сладкий образ субботнего папули.

– Между прочим, в Иране урановую руду добывают в городе под названием Кенар, – сказал он, отсвистав и наигравшись. – Это на севере, в провинции Мазендеран, в Бабольсере.

– Между прочим, раньше в шахты спускались, прихватив канарейку в клетке, – добавил Натан. – Они же чувствительны к метану…

На это Шаули отозвался известной байкой о фюрере и о его любимой канарейке, чью кончину тот оплакивал горючими слезами.

– То была порода «бельгийская горбатая», – неожиданно подтвердил Натан. – Если не ошибаюсь, горб создавался так: жердочку, где сидела птичка, подвешивали слишком высоко, и со временем у канарейки вырабатывался такой изгиб спины и шеи, который придавал песне особенный тремор. Эту породу выводили бельгийские евреи. После войны она сошла на нет – в отсутствие заводчиков.

После этой реплики все трое в чинном молчании, нарушаемом замечаниями о погоде в Женеве, о толкотне в парижском метро и о репертуаре «Опера Бастий» на ближайший месяц, позавтракали гренками с сыром и сардинами из банки и выпили еще по чашке кофе…

– А вот сейчас – пройтись по утреннему воздуху, – сказал Натан, грузно поднимаясь, хотя после бессонной ночи в поезде ему следовало бы отлежаться часа два – как говорил Кнопка Лю, за пьечкой.

Но они поднялись, оделись и так же чинно спустились по лестнице в холл, продефилировав перед глазами удивленной Исадоры:

– Бонжур, месье Леон! Я не знала, что у вас гости.

– Да, родственники из Одессы…

Оба церемонно поклонились (учтивость провинциалов): бонжур, мадам… бонжур, мадам…

Снаружи дул довольно противный ветер. Невидимый регулировщик в пухлом ватиновом небе то и дело разворачивал вспять колонны несущихся облаков; те сталкивались, громоздились друг на друга, расползались, и тогда в случайную прореху выпадало еще не солнце, но сноп лимонного утреннего света.

Выйдя из дома, они свернули на рю Сен-Круа де ля Бретонри, а затем на рю дез Аршив, по которой неспешно двинулись в сторону Сены. Натан прекрасно знал Париж. Когда-то, в молодости, прожил здесь года три, отвечая за безопасность израильских миссий в Европе.