Русская канарейка. Трилогия в одном томе - Дина Рубина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да, – сдержанно подтвердил Леон. – И участник, и лауреат… «Стоимость» артиста на нашем рынке должна быть подтверждена каким-то количеством международных дипломов.
– Вот я и говорю, – подхватил тот. – На конкурсах, присуждая премии «человеко-певцам», жюри исходит из каких-то определенных критериев. В нашем деле, наисложнейшем…
Наисложнейшем. Ишь ты. И ни слова о ней, о том, что я прилетел, как пылкий птенец, на несколько часов в этот город и чуть ли не на коленях тут перед ним!!!
Вот сволочь бессердечная!
И уныло себя поправил: не сволочь, а замечательный отец. Ты-то сам из-за своей, будь она у тебя, дочери, не то что на порог не пустил бы или там завтраком кормить и канарейками душу вынимать, – ты, милый мой, палил бы из двух стволов в любого соискателя прямо с порога. Уж признайся.
Надо было уходить. Но он все не решался попросить хозяина оборвать страстные канареечные чаяния и вызвать такси. Впрочем, минут пятнадцать-двадцать в его распоряжении еще было.
– А чем вы их кормите – есть какие-то особые корма или так – пшено-овес? – спросил Леон с увлеченным видом. Он всегда предпочитал разговор с любым собеседником завершать своим активным участием. Впрочем, Илья Константинович настолько царил и парил в этом подвале, что здесь-то все эти фокусы были без надобности.
– Ну, это огромная тема, знаете. Что называется – на пять лекций и десять конференций. Кстати, подобные конференции в Интернете вполне проходят. В целом так: если есть хорошая сурепка и свежее канареечное семя, то можно не заморачиваться: все необходимое птице есть в этих двух видах семян. А остальное: чуток зелени, фруктов, минералки, творога… ну, там, орехи, мед… Некоторые наши ветераны, люди упрямые, моют в горячей воде любой зерновой корм, потом сушат его в матерчатых мешочках на батареях…
Он замешкался, будто вспомнил нечто поучительное.
– Но… между прочим, вот остросюжетная специфическая деталь – вам-то, при вашей профессии, безопасная: в кормах для канареек случаются такие добавки, из-за которых у людей может возникнуть страшная аллергия. Чуть ли не смертельная.
– Вот как? – Леон изобразил вежливое удивление. Ему уже надо было спешить.
– Не у всех. Только у тех, кто имеет дело с ураном и всеми его производными.
– Как?!
Леон очнулся, будто в грудь толкнули, встряхнули, приподняли и твердо поставили на ноги.
– Как вы сказали, Илья Константинович?
Тот развел руками:
– Я и сам понятия не имел, пока совсем недавно не пришлось наблюдать – вот тут, прямо на том месте, где вы стоите, – страшнейший приступ у одного моего знакомого. Он прямо на глазах у меня весь заплыл, стал розовато-желтым… потекли из глаз слезы, изо рта – слюна… Я кричу: «Андрей! Андрей! Что с тобой?..» А он и ответить не может… А мужчина крупный, я его по лестнице сам и не выволоку… Ну, я – наверх, к телефону, «Скорую» вызывать. И представьте, так ошалел от страху, что и фамилию его – между прочим, знакомую с молодости! – вспомнить сразу не могу. А они ведь фамилию первым делом спрашивают. У меня в руках трубка ходуном – как представлю, что он тут вот, внизу у меня кончается… А в памяти: «Крошин!.. нет, Крушин!.. нет, Кошевич!» А фамилия-то его – Кру-ше-вич… Андрей Крушевич. Чуть не полжизни у нас в Семипалатинске проработал. С молодости его знаю, с молодых компаний, но он всегда для меня был – Андрей, и все. Ну, ничего, приехали, откачали. Но он полежал-таки в больнице с неделю, что ли…
– Вот как… хм… надо же… – помолчав, произнес Леон. – Удивительно. Прямо удивительно!
Прокашлялся, наклонился и развязал рюкзак, словно ему там что-то срочно понадобилось… опять затянул горловину, выпрямился… Он был ошеломлен, даже подавлен тем же неотвязным ощущением подстроенного сюжета. Как на острове Джум и потом в аэропорту, когда на экране ноутбука сменяли друг друга фотографии; и еще когда Кнопка Лю застыл и замельтешил при виде фотографии Казаха. Все тот же вопль протестующего нутра: этого просто не может быть! Так не бывает!
– Кто бы подумал, – ровным голосом заметил он. – Интересный факт…
– Просто я удивился, – добавил Илья. – Андрей ведь к тому времени давно здесь не работал, Семипалатинск закрыли, дела давно минувших дней. Неужто работа с ураном и всякими там стронциями-цезиями спустя столько лет дала о себе знать? Но, возможно, он продолжает всем этим заниматься за границей, все же – профессия… Сюда приехал для встречи с другом молодости, с которым учился в Москве. А тот оказался нашим… родственником – в жизни все так бывает переплетено! И… почему-то Андрей решил, что тот остановился у меня. Но поскольку я этого самого немецкого родственника терпеть не могу… – Илья смущенно усмехнулся. – Не могу ему простить… Впрочем, неважно, вам это все ни к чему. Извините, что заморочил голову. Пойдемте, уже вызову такси. Пора.
Они поднялись из подвала, Илья Константинович стал звонить. Медная, мягко сияющая в луче солнца круглая клетка-кружка с парижской барахолки по-прежнему стояла на столе среди чашек, масленки и сахарницы.
Значит, аллергия, чуть ли не смертельная… Простенький тест матери-природы. И доказывать ничего не надо: из глаз слезы, изо рта слюна – виновен!
Итак, решайся. Быстро.
– Илья Константинович… А что, если, очарованный вашими рассказами, я взял бы да и купил у вас себе «подголосок»? Какого-нибудь бойкого молодого кенаря. А? Ей-богу, посмотрел сейчас, послушал вас – и прямо вдохновился. Вы умеете заманивать в свое царство! Назвал бы его в память о семейной истории Желтухиным… каким там? Четвертым.
– Пятым! – воскликнул Илья Константинович. – Четвертый – вон, в исповедальне у меня сидит!
– Ну, Пятым. Говорите быстренько – сколько запросите. А клетка – пусть будет эта, я ее потом вам переправлю.
– Постойте… ну и напор!.. – Илья растерянно развел руками. – Вы меня огорошили. И сейчас такси приедет, тут их станция недалеко. Они ждать не любят. А я ведь должен все объяснить, научить… дело непростое. Целая лекция!
– Пустяки, – отозвался Леон. – Говорите – сколько? Сто? Двести? Пятьсот евро?
– Да бог с вами, я подарю… в честь знакомства. В честь героя и храбреца Желтухина Первого. Постойте здесь, у меня есть трое перспективных, по его линии, выберу лучшего, с семейной песенкой. Подождите!
Он схватил клетку, выбежал из комнаты, крикнув с веранды:
– Если будут сигналить – придержите, скажите, что добавите пару монет!
Леон остался стоять посреди комнаты. Вот и удобная минута. Где там мобильник уважаемого Ильи Константиновича? А птичку можно выпустить полетать в аэропорту. Кстати, вовсе не факт, что здешняя таможня их выпускает, а французская – впускает…
Айя, Айя… куда ж ты меня ведешь! Или, напротив, строго не пускаешь. И почему все так намертво с тобой связано? И почему в твоем доме я не могу, не умею действовать, как в любом другом месте с легкостью бы действовал.
Он быстро достал из портмоне три сотенные бумажки, подложил их под телефонный аппарат: пригодятся, при таком-то затратном хозяйстве.
С улицы просигналила машина, и, выйдя на веранду, Леон мгновенно «включил интонацию», простецки осадив голос:
– Друг! Погоди чуток, а?
– Чего там годить! У меня вызова один за другим!
– Вызова коллегам передай, не пожалеешь, – отозвался Леон. – В накладе не останешься.
Снизу поднялся запыхавшийся Илья Константинович: в одной руке медная походная клетка с молодым кенарьком – желтый прыгучий вымпел за красноватой медью витых прутьев; в пригоршне другой руки – какие-то пакеты.
– Вот, – сказал, преодолевая одышку. – Авантюра, конечно же, безумие! Смотрите, не погубите птицу, сразу же, сегодня… нет, уже завтра, к сожалению, – обратитесь в общество канароводов. Вам все объяснят. А пока коротенько…
И уже на ходу, по дороге к машине, давая краткие указания и засовывая в карманы куртки Леона мешочки с кормом:
– Это поилка, в красной коробочке, пинцет – на первое время. Но главное, идите к профессионалам! Не пускайте на самотек!
Леон принял клетку, в которой глазками-бусинами бойко постреливал по сторонам Желтухин Пятый, пожал теплую, мягкую большую ладонь, исполненную какой-то бесконечной, уютной птичьей ласки. И, оглянувшись на суровый профиль водителя в окне машины, отрывисто проговорил:
– Илья Константинович, напоследок… Я об одном прошу. Только напишите ей: Париж, рю Обрио, четыре. Париж. Обрио. Четыре. Запомните? Ведь это можно?
– Это – можно, – засмеялся тот. – Это, конечно, можно…
И когда Леон уже сидел в такси, бросив под ноги рюкзак и придерживая на колене клетку с кенарем, Илья поднял над головой сцепленные замком руки и, потрясая ими, несколько раз крикнул:
