Я отвечаю за все - Юрий Герман

Но «дамы» не пожелали.

— «Когда людей станут учить не тому, что они должны думать, а тому, как они должны думать, тогда исчезнут всякие недоразумения», — опять прочитала Ляля и вопросительно взглянула на Аглаю Петровну, но та и сейчас ничего не ответила, а лишь пожала плечами.

— И это вам не нравится?

— Сложно, — сказала Аглая Петровна, — это самое «как» есть результат «что». Нам такие выверты не подходят.

— Ну, а то, что говорит Володя в смысле подмены власти авторитета авторитетом власти, — уже немножко раздражаясь и стараясь сдержать раздражение, спросила Варвара, — это как? Разве это тоже выверт?

Она разлила чай и придвинула Аглае Петровне сахарницу.

— Существуют периоды, когда власть еще не приобрела авторитета, — сказала Аглая. — В эти периоды мы должны считаться с необходимостью авторитета власти. И всякое кокетничанье в этой области…

— Но ваш племянник говорил не о кокетничанье, а о критике и приводил в пример небезызвестного вам Женюрочку Степанова. Если такой экземпляр облечен властью, — как тогда?..

— Кстати, а где Евгений Родионович? — спросила Ляля, чтобы чем-нибудь прервать трудный разговор. — Он получил какое-нибудь назначение?

Варвара ответила, что просто-напросто уехал. Забрал все свои документы, ни с кем не спорил, никому ни в чем не возражал, со всеми попрощался и отбыл «устраивать свою жизнь с начала». Даже с Устименкой он попрощался очень нежно, приходил сюда, пытался поцеловаться.

— А Федору Федоровичу позвонил, — сказала Ляля. — И тоже как-то очень странно. Просил не поминать лихом, признал себя кругом неправым, Федор Федорович даже расстроился. Ему ведь всегда кажется, что он в чем-то не прав. Или груб был, или не разобрался до конца…

— Ну его, — прервала Варвара. — Давайте лучше про нашу квартиру говорить. Я вью гнездышко, и это мне дается кровью и потом. Если бы была такая книжка — как вьется гнездо за небольшие деньги…

— Я тоже ничего не умею, — сказала Ляля. — У нас все Федор Федорович. Пойдет, купит и скажет — поставить сюда. Поставим — и красиво. Мне всегда нравится, если он решает.

— А мой утверждает, что его дело уходить на охоту с пращой и копьем и приносить добычу, — розовея оттого, что ненароком выскочило слово «мой», сказала Варя. — И еще говорит, что пещера и разведение огня в пещере его не касаются…

— Позволь, — вдруг удивилась Аглая Петровна, — а ты что? Ушла с работы?

Голос ее прозвучал строго.

— Пока, — совсем покраснев и заторопившись, ответила Варвара. — Ненадолго. Короче — временно. Дело в том, что за ним нужен сейчас уход, и не так-то просто хотя бы с тем, чтобы он ел. Если человеку уже дважды переливали кровь…

— Но ведь не ты же переливала?

Глаза их вдруг встретились. Ляля, чувствуя неловкость, взяла чайник и вышла в кухню.

— Да, не я, — сказала Варвара. — Но мне нужнее быть сейчас при нем, чем в любой экспедиции, — чувствуя, как застучала у нее кровь в висках, произнесла Варвара. — Не знаю, нужно ли это ему, но мне это всего главнее. И пусть я побуду немножко женой, Аглая Петровна, только женой, от этого советской геологии ничего не убудет. Вы осуждаете, но, пожалуйста, я вас очень прошу…

Нижняя губа у нее вздрогнула и слегка выпятилась, но она закусила ее ровными зубами, отвернулась и глядела в окно до тех пор, пока Аглая не подошла к ней и не положила ладонь на ее плечо.

— Полно, — сказала она, — прости меня, Варенька. Я не хотела тебя обидеть. Но дело в том, что…

— Да, да, в том, — шепотом, чтобы не услышала Ляля, быстро и горячо заговорила Варвара, — это правильно, что женщина должна работать, и в книжках я читаю про это, и в театрах про это смотрю, но, господи, хоть немножко вот так, как я сейчас, после той жизни, которая… война… и все такое прочее, Аглая Петровна, немножко надо же человеку…

— Надо. Но потом человек привыкает и опускается, потом человек влезает в халат и рожает детей, а уж потом…

— Ну и влезает в халат, ну и рожает детей? — откинув голову и ища взглядом глаза Аглаи, воскликнула Варвара. — Ну и что? Вы можете думать про меня как угодно, но только халат я себе куплю.

Аглая Петровна усмехнулась и погладила ее по голове.

— Дуреха, — сказала она. — Не кидайся на меня. Иногда я и сама на себя сержусь: зачем произношу привычные слова? Только уж очень удивительно — ты, и вдруг…

— Что — вдруг? Разве вы не знали, что всю жизнь, да, да, всю жизнь я таких дней ждала. И дождалась. Мещанство? Абажур над столом? А если я всегда всем абажурам на свете завидовала, даже самым дрянным, тогда как? Тогда меня надо отовсюду исключить? Вот, например, я ему ботинки купила, черт бы их подрал, сорок пятый номер, показать?

— Нет, — сказала Аглая, — на слово верю…

И, притянув к себе Варвару, с нежностью поцеловала ее в обе пунцовые щеки, раз и еще раз.

— Что вы? — поразилась та.

— А ничего. Славно тебе?

— Это в смысле супруги Владимира Афанасьевича?

— Конечно.

— Славно-то славно, но дико беспокойно. Ушел, пришел, опять ушел, позвонил, что не придет — надо кого-то «вытаскивать», вдруг явился, сел стучать на машинке свои наблюдения над собой, потом «перепечатай мне», потом «ты не так печатаешь», потом «отредактируй мне», потом «кому нужны такие красивости, ты мне еще явления природы станешь описывать», потом «ты не поверишь, как я сам себе надоел со своим маразмом», он ведь считает, что у него маразм…

— Это все облучение?

— Разве я понимаю? Просто, если человек рассматривает сам себя в микроскоп и при этом оперирует, лечит, учит других, заведует…

— Значит, тяжело?

— Прекрасно. Но на войне, как на войне.

Она вдруг засмеялась, откинув голову назад, и замахала руками.

— Чего ты? — заражаясь Варвариным весельем, спросила Аглая.

— Я ему сказала: быть твоей женой — это в воздушную тревогу без отбоя прожить жизнь…

— Как так?

— А вот так: шестнадцать дней, без отбоя, висели над нами ихние бомбардировщики. Это еще когда у них полное господство в воздухе было. Мы дорогу прокладываем, а они кидают. Белые ночи, всегда светло, для них вроде прогулки, а нам куда деться? Нынче вот ночью, во сне, разорался: «Шейте кожу, сейчас же шейте кожу!» И разбудить нельзя. Он когда уже заснет, я шевельнуться боюсь. У него ведь сон «нарезанный на мелкие кусочки», — сделав таинственное лицо, тихо поведала Варвара. — «На мелкие!»

Аглая испугалась:

— Это как — на мелкие?

— Ну, на короткие. Так он объясняет. Радиация. А снотворные перестал принимать, потому что они «нарушают ясность картины».

— Бедная ты девочка!

— Я не бедная. Я — самая счастливая, — даже строго сказала Варвара. — Во всем мире самая счастливая. Вот вы попрекнули меня, что я не работаю. Формально не работаю. А если по совести, может быть я первый раз в жизни делаю дело — ему помогаю.

— В чем?

— В том, что все эти его дурацкие записи привела в порядок. Он число ставит и на клочке записывает. А я клочки из больницы притащила и разобрала даже то, что он не понимает. Тридцать шесть страниц уже получилось — с первого облучения. И есть картина, полная картина, не верите?

Она метнулась к столу, который именовался письменным, хоть был просто кухонным, и положила перед Аглаей Петровной папку. Маленькие Варварины руки развязывали тесемки, она бережно перевернула первую страницу и прочитала вслух:

— «Варваре Родионовне Степановой с глубоким уважением посвящает автор».

— А пооригинальнее он не мог написать посвящение? — спросила Аглая.

— Это не он написал, это я.

— А это что? — спросила Аглая.

— Это картинка, — несколько смутилась Варя. — Просто так, я — дурачилась.

— Сердце, пронзенное стрелой, — сказала Аглая. — На научной работе…

— Он не обратил внимания. Вообще, он сказал, что все это чепуха, не стоящая выеденного яйца. Он говорит — работенка будет от силы на две страницы. Остальное, говорит, вздор. Но я-то знаю, что не вздор. И по его носу вижу — прибедняется Владимир Афанасьевич…

Пришла всеми забытая Ляля, принесла давно вскипевший чайник. У нее был нынче выходной день, а Федор Федорович уехал на консультацию в Гриднево, и она не знала, куда себя деть. Да и жарко было, и томно, а тут, возле Варвары, как-то удивительно уютно.

— Придете проводить? — спросила Аглая Петровна, уходя.

— Конечно, — ответила Варя. — Какой вагон?

— Родион Мефодиевич пошел за билетами, мы еще позвоним…

Когда дверь за Аглаей Петровной закрылась, Варвара объявила, что приступает к стряпне, и они вдвоем с Лялей принялись готовить Устименке ленивые вареники. Делала эту пустячную работу Варвара так, словно бы совершала какой-то таинственный обряд, объясняя Ляле свои сложные манипуляции тем, что Устименко решительно ничего не ест и ей надо «жутко как хитрить», чтобы побороть его отвращение к пище.