Я отвечаю за все - Юрий Герман

— Правда, — резко ответил Устименко. — А разве стыдно принять у родственника больного человека пальто и дать ему халат?

Беленькая девочка с изумлением посмотрела на своего соседа, а Устименко еще резче сказал:

— Кто считает недостойным для себя вынести судно — пусть уйдет отсюда сейчас. Кто почтет унижающим его гражданское достоинство помочь сестре поставить больному клизму — такого мы не задерживаем. Огней и цветов мы никому обещать не можем…

И почувствовал, хоть и не смотрел на них, что они все обернулись к нему, а кто сидел подальше — встали. И заговорил, как тогда, студентом института имени Сеченова, в те ужасные дни, когда узнал о гибели отца. Заговорил грубо и неприязненно, жестоко и требовательно, не подсахаривая, а скорее устрашая, отпугивая малодушных от дела, которому служил, и собирая вокруг себя всех тех, кто мог устоять.

— Мы не собираемся никого вербовать в сердобольные вдовы и не надеемся на то, что вы нам окажете существенную помощь, — поднявшись во весь свой рост и упираясь палкой в землю, говорил он и оглядывал ребят в их синих коротких халатах, оглядывал девичьи глаза, гребенки в стриженых волосах, косы, замечал улыбочки тех, кто думал о себе, что они и огонь и воду и медные трубы миновали, замечал растерянность — вот хоть в этой худенькой, беленькой своей соседке, которая даже отпрянула слегка от его жестких слов, замечал все и шел, по своей манере, напролом, ничего не подрессоривая и никого не обманывая. — Пришли к нам? Сколько вас? Девятнадцать? Нет, ребята, не к нам вы пришли, вы пришли к себе, разумеется те из вас, кто с нами, с медиками, останется и впоследствии. Остальные — не в счет. Их не то что послезавтра — завтра уже не будет. Я не в укор им, — каждому свое. Я только в смысле этого самого поиска самого себя…

Они смотрели на него, слушали, ждали.

— Самого поиска себя, — повторил он. И еще раз сказал: — Себя.

Вот где оно его настигло. Неужели сейчас он не совладает с собой?

— Себя! — в третий раз произнес Устименко.

Сильно замотал головой, сорвал шапочку, сунул ее в карман и, растерявшись от наступающей слабости, слегка отступил. Лица ребят поплыли перед ним слева направо — поехали и перевернулись, наподобие готовых упасть волчков, но это не они падали, это он почти упал, но сдержался, шагнул вперед, еще вперед и наконец уцепился железными пальцами за спинку садовой скамьи, окрашенной в ужасающий сине-голубой цвет. Все вокруг задвигались — это он слышал, словно бы выбрался из омута, в котором его опять закрутило проклятое облучение.

Перед ним, почти дыша ему в самое лицо, стоял здоровенный парень-подросток, держал руки ладонями вперед, словно готовясь подхватить Владимира Афанасьевича. Саинян тоже оказался возле него.

— Ничего, — сказал Устименко, — сейчас. Солнце, что ли, напекло?

Все молчали. Нора бежала со стаканом воды, вода, сверкая словно ртуть, падала, как монетки, из стакана. В молчании он попил. В молчании огляделся. Пот стыда проступил на его скулах. Вот так они и разойдутся после дамского обморока главного врача? Так и пойдут по домам, пересмеиваясь? Или обсуждая вопрос о мере его, Устименки, инвалидности? А кто-нибудь скажет и по поводу того, что «такой может грохнуться и во время операции»?

Нет, не выйдет!

Это — вздор.

Сейчас минует!

В общем-то миновало!

Мог ли он знать, что за те секунды или минуту, пока ему было дурно, ребята и девчонки уже успели напомнить друг другу краткое сообщение о том, что «этот доктор делает с собой то, что сделал Трумэн с Хиросимой».

— От этого он так позеленел?

— Позеленеешь тут.

— Это же вроде атомную бомбу на себя кинуть.

— Кретин, этим лечат.

— А если для здорового, то можно вполне умереть.

— Не пори вздор.

— Ничего мужик. И хромой, и в руку раненный, и теперь не забоялся рентген на себя напустить…

— А что пулеметчика спас?

— Травля! — сказал длинный, мнящий себя прошедшим огонь, воду и медные трубы. — Драпал, его и поранили…

Устименко еще отхлебнул воды. И сказал по-прежнему жестко, не прося снисхождения к своей слабости, словно беседа и не прерывалась:

— Иные не понимают, что на поиск своего места в жизни уходят лучшие годы этой самой жизни. Нет, я таких не сужу и не осуждаю, но мне лично с ними просто скучно. И в ваши годы было скучно.

— А вы сами, раз-два себя нашли? — спросил длинный. — Вы лично?

— Не знаю, — сказал Устименко, — но мне всегда было некогда, это я точно помню. Ни на что не хватало времени.

— И не скучали? — спросила беленькая, худенькая девочка и с тревогой поглядела на Устименку.

— Нет, — словно проверив себя, не сразу ответил он. — Тосковал и злился — это бывало, на себя больше, а скука… Нет, не помню…

Устименко сел, подогнул под скамью раненую ногу, закурил папиросу. Рыжий мальчик смотрел на него не отрываясь. Вагаршак стоял за спиной Владимира Афанасьевича, Нора глядела на него сбоку знакомым взглядом, он даже усмехнулся — не бомба, не взорвусь!

— Ну, так, — сказал Владимир Афанасьевич. — За год, за два каждый из вас тут сможет точно выяснить — быть ему врачом или не быть. Мы познакомим вас с анатомией, физиологией, микробиологией, эпидемиологией, даже немножко с латынью…

— А покойники? И покойников мы увидим? — спросил чей-то трепещущий голос.

— Обязательно, — сказал Устименко. — Если не сбежите еще из гардеробной.

— А правда, что вы лично были на чуме? — спросил рыжий мальчик. — И боролись с ней?

— Более того, — сказал Устименко. — Заболел там корью и решил, что это чума. Чуть не помер от страха.

Девочка с косичками хихикнула, на нее зашикали.

Рыжий парень не унимался. Словно в классе, он поднял руку.

— Можно еще спросить?

— Конечно, — сказал Устименко. Этот рыжий ему нравился. Из таких получается толк. Какой именно, он не знал, но ему казалось, что этот юноша — свой.

— Вернее, не спросить, а попросить, — поправился рыжий. — Может быть, вы расскажете нам о тех медиках, которые, не щадя своего здоровья, производят всякие медицинские экспе…

Он запнулся. Та, что с косичками, опять хихикнула.

— Понятно, — сказал Устименко, — речь идет об экспериментальной работе…

Ничего-то он не понял. Они хотели, чтобы он рассказал о себе, но не на того, как говорится, напали. Ему и в голову даже это не пришло. Он просто забыл про себя.

— Ладно, — сказал Устименко, — это можно. Вполне даже.

Сначала он рассказывал сидя, потом поднялся. Трагическая медицина — вот что было его коньком еще со студенческих лет, но слово это — «трагическая» — выговорить он не мог по свойству своего характера. Претили ему эти слова. «Работа», — говорил он, — «они работали так-то и так-то». У англичан есть старая пословица: «находиться в упряжке повиновения легче, чем пришпоривать самого себя, будучи погонщиком». И он рассказывал о том, как они пришпоривали сами себя — Мечников, Гамалея, Заболотный, Савченко, Хавкин и другие товарищи, он так и сказал «товарищи» — и про Джеймса Мак-Грегора, и про Антуана Клота, который в доказательство своей гипотезы о том, что чума не заразна, сделал себе прививки бактериальной флоры в шести местах, ходил в одежде, снятой с умершего от чумы, и спал в неубранной постели трупа…

— Умер? — спросила бледная девочка.

— Нет, он был слишком упрямым парнем, — усмехнулся Устименко.

— Но ведь это же сумасшествие?

— А разве иначе сдвинется с места наука?

— Значит, только такие психи двигают науку?

— Не только такие. Разные.

— Но непременно психи?

— Непременно честные и убежденные, даже если они и ошибаются, и вовсе не психи.

Он рассказал им и о Смите, который сделал себе инъекцию яда кураре, хоть тогда совершенно не было известно, как закончится опыт и выживет ли Смит. Он рассказывал, как вначале Смит почувствовал, что парализовались мышцы горла, и он подумал, что захлебнется собственной слюной, потому что не мог глотать. Позже «отказали» мышцы конечностей, начался паралич. Но опыт продолжался. Смит как бы умер, только сердце и мозг еще функционировали…

— А зачем это все? — не в силах сдерживаться, крикнула девочка с ямочками.

— Благодаря опытам Смита мы имеем возможность делать инъекции курареподобных лекарств при операциях в грудной и брюшной полости. Такие инъекции избавляют человека, как известно, от мучительных судорог при заболевании столбняком.

И про академика Орбели они слушали затаив дыхание, про то, как уже очень немолодой человек изучал физиологию процесса дыхания, доводя себя до состояния тяжелейшего удушья.

Слушали и думали: «А он сам делает с собой то, что Трумэн сделал с Хиросимой». Конечно, это было совсем не так, но им нравилось думать именно так — красиво, страшно и удивительно!

«Прямо-таки жутко!», как выразилась беленькая, с косичками.

А может быть, дело было главным образом в том, что они слушали не просто рассказчика или лектора, а того, про которого учили в школе. — Человека с большой буквы — так они писали в своих классных сочинениях, писали, но не всегда по собственным впечатлениям. А тут он стоял перед ними и рассказывал о других таким тоном, будто не способен был на нечто подобное. Они же между тем перешептывались, особенно девчонки: