На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ

Вот и все.

После свидания состоялась беседа Т. Житниковой с главным врачом Пруссом.

— В связи с ухудшением психического состояния Вашего мужа мы перевели его в надзорную палату.

— В чем выразилось это ухудшение?

— Вы же сами жалуетесь, что не получаете от него писем. Он не хочет писать — это и есть симптом ухудшения. И еще вялость. Вы же сами только что в этом убедились.

(Так вот почему дали свидание даже во время карантина!)

— Но ведь такое состояние наступает у него только после введения ему лекарственных препаратов! И, кроме того, разве «вялого» человека надо помещать вместе с агрессивными больными?

— Мы не обязаны давать Вам отчет в своих действиях, лечении, диагнозе: у нас инструкция.

Дома Т. И. Житникову ждал ответ от заместителя начальника медотдела Министерства внутренних дел СССР Попова:

«Сообщаем Вам, что, действительно, психическое здоровье Вашего мужа несколько ухудшилось. В связи с этим он был помещен в наблюдательную палату (а не камеру, как Вы ее назвали). Содержание в этой палате никакой опасности для его жизни и здоровья не представляет. Лечение его проводится по медицинским показаниям. Дозы лекарственных препаратов ему назначаются с учетом его психического и соматического состояния и не могут вызвать какого-либо ухудшения его здоровья. Сведения о его здоровье Вы регулярно получаете в беседе с врачами и на свиданиях».

… И опять пишу письма, пишу сама, пишут друзья, обращается ко всему миру Сахаров.

Реакция однозначная — шантаж.

После свидания хотела сразу же поехать в Москву. Прихожу на вокзал — билетов на московский поезд нет. Через три часа будут два проходящих. Хожу по городу — слежка обычная, филеры те же, что и раньше, узнаю их по лицам. На этот раз приехала со мной Тамара Левина из Харькова, близкий наш друг, она хотела попытаться увидеть Леню. На улице холодно, некуда деться. Решили зайти в кинотеатр погреться. В очереди за билетами сзади встала женщина-филер. Тамара обернулась к ней: «Пойдем в кино?» — «Да», — радостно ответила та (они ведь тоже мерзнут, мы-то хоть иногда моакем в кафе зайти, а им, видно, нельзя, торчат за дверьми).

Поэтому когда стояли в кассе за билетами на Москву, не удивлялись, видя филеров. Странным было то, что кассир долго не выдавала билеты. Поезд уже должен был отходить, когда она, извиняясь (было видно, что и сама она ничего не понимает), сказала:

— Извините, но билеты почему-то сказали не продавать.

Стало ясно, что в Москву не выпустят. Пришлось ехать домой.

Решила съездить в Москву обязательно, обратиться непосредственно в Министерство внутренних дел. Учла опыт Днепропетровска: решила ехать автобусом, который не доходит до Москвы, а только до Орла. И уже оттуда добираться в Москву. Билеты покупала Клара Гильдман, она тоже решила ехать со мной «на всякий случай». Все разыграли, как в дешевом детективе. Я подошла к автобусу без вещей (все они были у Клары, так, чтобы выглядело это как проводы Клары). Села в автобус в последнюю минуту. За окном остались несколько растерянные кагебисты (их машина сопровождала меня от самого дома). Но… это все же не Сименон и не Кристи. При выезде из города автобус остановило дорожное ГАИ. Придется возвращаться домой.

В автобус вошел милиционер-регулировщик и «товарищ в штатском». Не колеблясь, направились прямо к нам.

— Татьяна Илъична, выйдемте!

— Почему?

— Выйдемте, мы вам все объясним!

— Не выйду, у меня есть билет, и я должна ехать! Не вижу оснований для задержания!

Попросила документы. Предъявили. Капитан милиции.

— Вы же понимаете, что автобус все равно не пойдет, пока вы не выйдете. Из-за вас вот люди нервничают, выходите.

Люди, действительно, нервничали. Сначала ничего не понимали: почему снимают человека с автобуса? Когда я громко стала протестовать, спрашивая, на каком основании меня ссаживают, кто-то даже поддержал:

— А действительно, по какому праву? У нее же есть билет.

Но время шло. Автобус стоял. Прошел час, и видно было, что на самом деле не пойдет, пока я не выйду. Ситуация была непонятна для окружающих, хорошо знакомых с милицией: с одной стороны, если требуют, надо выполнять; а с другой — почему такие тихие, почему так вежливо обращаются. Да видно, и на «клиентов» милиции мы были мало похожи.

Посоветовалась с Кларой — решили выйти. Действительно, почему должны страдать люди, ведь до Орла еще целую ночь ехать, а завтра понедельник, людям на работу.

Вышли, нас провели в будку регулировщиков. Опять спрашиваю, на каком основании ссадили с автобуса:

— Вам завтра надо явиться в милицию, в районное отделение. Дома вас ждет повестка.

— Но я только час тому из дому, никакой повестки там нет.

Отвезли домой. Действительно оказалось, что недавно пришел милиционер и принес вызов в районное отделение милиции.

В милиции допрос: почему не работаю? На какие деньги живу? Дали подписать бумагу — предупреждение, что если не устроюсь на работу в течение двух недель, то буду привлечена к судебной ответственности за тунеядство.

В марте состояние Лени прежнее. К апатии и сонливости добавилась сильная отечность. Он все еще в надзоркой палате и принимает все те же таблетки. В палате старается отключиться, уйти в себя. Такое, теперь уже привычное для него отключение случается с ним и во время свиданий. Взгляд тухнет или устремляется куда-то мимо. В это время он ничего не видит и не слышит. Приходится его окликать, и тогда он «возвращается».

На это невозможно смотреть. Осторожно начинаю уговаривать его написать заявление и в нем признать, что он оценивает статьи как «отклонение от нормы». Но Леня твердо заявил: «Писать им я ничего не буду».

В Днепропетровской прокуратуре, куда вызвали наконец, четко было сказано, что мне отказано в возбуждении уголовного дела против врачей Днепропетровской больницы, поскольку в конце марта медицинская комиссия под председательством профессора Блохиной (которая возглавляет по поручению Министерства здравоохранения СССР постоянную комиссию в спецтюрьме) проверила лечение и условия содержания Плюща и не нашла никаких нарушений. (На следующем свидании Леня опроверг это: никакой комиссии не было, и его никто не обследовал.)

Прокурор сообщил даже новый диагноз — «шизофрения в паранойяльной форме», — который поставлен теперь Лене. Стал говорить о том, что ему известно о появлении во французской печати статей о Плюще и что он советует обращаться не в западные газеты, а в советские инстанции: «Ведь вас могут привлечь за клевету!»

… У преступления есть своя логика, преступная логика: оно не ограничивается уже содеянным, но разрастается, влечет за собой преступление новое и