Холодная весна - Кэрол Тауненд

Арлетта пока еще не сказала ни да, ни нет. И еще не зная, как ему быть, если она вдруг согласится, он как бы между прочим, спросил:

— Ты так и не ответила мне.

— Что?

Ее голос звучал сонно и немного хрипловато.

— Ты не дала мне ответ. Пойдешь за меня?

Арлетта тихонько прыснула, и ее рука нащупала детородный член своего партнера; тот при этом прикосновении вздрогнул и начал распрямляться.

Она подняла голову, и Гвионн увидел ее смеющееся лицо и ласковый взгляд.

— Мне кажется, ты и сам мог бы прочитать ответ в моих глазах, — сказала она, поцеловав его в грудь. — Но если вы, мужчины, такие непонятливые, я скажу тебе прямо. Да, я пойду за тебя замуж, и с радостью. Сегодня пополудни я поговорю с Элеанор, и мы оповестим о моем решении моего бедного отца.

Гвионн прикрыл на секунду глаза, мысленно отправляя Анну во тьму забвения.

— Я почему-то был уверен, что твой отец балансирует на грани жизни и смерти и разговаривать не может…

Графиня помрачнела.

— Да, так оно и есть. Но у Элеанор есть способ общаться с ним. Я хочу, чтобы он благословил нас на брак, и если он не будет против, попрошу отца Йоссе, чтобы он завтра утром повенчал нас в замковой часовне.

Отец Иан не знал, что ему делать в отношении незаконной связи Анны с Бартелеми ле Харпуром.

Бывая в гостях в Кермарии, он ел их хлеб, и тогда ему представлялось естественным, что они имеют право на совместное счастье. В Кермарии он не мог, видя перед собой счастливые карие глаза Анны, объявить ей, что она живет во грехе и поэтому ее ожидают адовы муки. Он сам и его церковь были обязаны заклеймить Анну страшным в глазах толпы именем прелюбодейки.

Он казнил себя за душевную слабость и молил Бога, чтобы у него хватило силы время от времени увещевать их, наставляя на путь истинный.

Тем временем отлетали в вечность недели, а старый священник все надеялся, что время сгладит укоры его совести. Но этого не происходило. Наоборот, с каждым днем росло его беспокойство за судьбу души Анны. Он не раз видел во сне, как она погружается в пекло, а потом часами простаивал перед алтарем, моля Бога, чтобы тот дал прелюбодеям еще здесь, по эту сторону могилы, понять, что на этом свете нельзя пренебрегать святыми обетами и таинствами католической церкви и бросаться в объятия первого встречного сладкоустого соблазнителя.

Сначала отца Иана занимало только счастье Анны. Тут сразу было ясно, что арфист и певец, хотя и не состоящий с нею в законном браке, заботился о ней гораздо лучше, чем легкомысленный Раймонд Хереви. Священник не был человеком жестоким, и, само собой, счастье женщины и матери нельзя было так просто сбрасывать со счетов. Но как только он выходил из усадьбы и забывал, как сияют глаза Анны, упреки совести снова начинали изводить его по ночам.

Да, Анна и Раймонд были мужем и женой. Он сам соединил их руки и выслушал в притворе своей старенькой церквушки в Локмариакере клятвы, соединившие их на земле и на небе. Он искал способы уладить это запутавшееся дело и перед людьми, и, что представлялось ему еще более важным, перед суровым Богом. Кроме того, достойным рассмотрения был и тот вопрос, что Бартелеми ле Харпур не обладал никакими правами на усадьбу и доходы от хозяйства в Кермарии, которые крестьяне по старинке сносили в виде оброка к нему на двор. Хотя законный сын сэра Жана был далеко, земля и люди казались священнику скорее собственностью Раймонда, чем Анны и ее сожителя.

Такие мысли заставили старика еще раз собраться в путь, на этот раз в Ванн, и обсудить возникшее положении — само собой, не называя действующих лиц по именам, со своим старым приятелем, состоявшим в окружении епископа.

Тому было предельно ясно, что делать. Отец Иан должен попытаться разыскать потерявшегося мужа Анны и приложить все свои усилия и влияние, чтобы эти двое снова соединились.

Решив, что совета мудрее ему уже никто не даст, священник позаимствовал на епископской конюшне неказистого мула. Он собрался наутро отправиться в Хуэльгастель, где надеялся что-нибудь разузнать у отца Йоссе о местопребывании Гвионна Леклерка, более известного ему под именем Раймонда Хереви.

Франсуа лежал на постели, заключенный в свое собственное тело, словно в тюремную камеру. В тело, которое предало своего обладателя.

На улице стемнело; у изголовья его постели, отбывая «дежурную службу», как он называл это про себя, сидела Лена, бывшая служанка его матери. Она запалила свечку на комоде, а потом — факелы в держаках по стенам. Не жалея запасов светильного масла, она щедрой рукой зажгла их все, как это было у нее в привычке. Должно быть, она каким-то шестым чувством понимала, что ледяной холод пробирает его до костей. Франсуа уже давно осознал, что как бы высоко не вздымалось пламя факелов, как бы не пылали свечи и очаг — тепло ему уже никогда не будет, разве только на том свете.

О, как ему хотелось вымолвить хоть слово! Днем и ночью он молил Бога, чтобы тот одарил его возможностью говорить. Хотя бы одну фразу. Он приказал бы Лене затушить все огни, все до единого; тогда бы он быстрее замерз, упав в сладкие объятия небытия.

Франсуа ненавидел свечи.

Он мечтал о полной темноте. Но, как назло, с того самого момента, как его скрутило, все эти долгие годы свет не гасили ни на миг. Всегда при нем горели свечи, всегда были сиделки, заботливые, аккуратные, пристально вглядывающиеся в его лицо в тщетной надежде заметить подрагивание хоть одного мускула мертвой, бесполезной, одеревеневшей плоти.

Франсуа знал, что они старались напрасно. Болезнь все больше и больше забирала его в свои лапы, и с каждым годом ему становилось все хуже. Его разум томился в неподвижном теле, словно птица в клетке. Она могла порхать с жердочки на жердочку, или биться сколько угодно о прутья, но дверцу не отворяли, и прутья были прочными. Маши крыльями сколько угодно, все равно улететь не удастся.

Пока однажды она не улетит далеко-далеко…

У Франсуа оставалось три чувства, поочередно наплывающие на него, словно приливы, повинуясь временам года и фазам луны. Иногда обострялся слух. Иногда — зрение. А обоняние никогда не покидало его.

Он не мог видеть Лену, которая штопала что-то, коротая время. Они уложили его так, что прямо перед его глазами всегда было это безобразное распятое страшилище, установленное в их опочивальне бесплодной Элеанор. Распятие было все такое же устрашающее, как и в тот далекий день, когда его только что окрасили. Хоть бы краски поблекли, что ли. Но он мог чувствовать запах Лены. Он вдыхал выдохнутый ею воздух — теплый, с едва заметной примесью женского пота. Это было не так уж плохо. Все было лучше, чем обонять гниль собственного быстро разлагающегося тела.