Источник - Джеймс Миченер

Убожество евреев выражалось не только внешне: запуганный раввин, возглавлявший общину, был столь же немощен в духовном смысле, как и синагога в физическом. Он не был ни пожилым человеком, полным мудрых традиций жизни в Палестине, ни молодым ученым, познавшим внутреннюю силу Талмуда. Он был просто сорокалетним мужчиной, раболепствующим перед могуществом Византии, и слепым приверженцем сухих формулировок Талмуда. Книжник-моралист, он считал своей обязанностью держать евреев в покорности гражданским законам Константинополя и религиозному диктату Талмуда. В длинной истории иудаизма было много таких раввинов. Несмотря на них, религия все же выжила, но настоящие раввины, такие, как Акиба, у которого были те же проблемы с Римом, как у раввина из Макора с Византией, но который в этом процессе смог умножить значение иудаизма и внести в него куда больше достоинства, чем когда он приступил к нему, был бы поражен узколобостью местного раввина. Ребе Акиба охарактеризовал бы его лишь одной фразой: он ничем не хуже, чем те христианские священники, которые служили в этом маленьком городе, когда гибло владычество Римской империи в Палестине.

Откуда они вообще появились, эти евреи Макора? После великого изгнания 351 года, когда Тверия лежала в развалинах, а составление палестинского Талмуда подходило к концу, в каждой отдаленной долине еще существовало несколько выживших семей, и, когда бури стихли, эти остатки еврейской общины стали стягиваться к таким городам, как Макор, и сбиваться в беспомощные группы, у которых не было ни средств, ни настоящих лидеров. Один или два раза в каждое десятилетие несколько евреев из Птолемаиды или Кесарии, где общины уже надежно встали на ноги, пускались в долгое путешествие до Вавилона, где теперь обосновался центр иудаизма. Там они насыщались знанием того, что говорят и делают духовные вожди, и, возвращаясь, такой путешественник рассказывал в соседних деревнях о решениях, которые только что принял Вавилон. А если ему случайно доводилось встретить судно из Испании, на котором для путешествия по святым местам прибывало несколько странствующих ученых, он рассказывал евреям Макора о чудесах Европы, и его слушали с открытыми ртами.

В этот кризисный год, когда ислам уже был на марше, только объединившись, страна могла противостоять нашествию. Но дурак раввин ухитрился внести в свою общину болезненный разлад, и причина его была настолько древней, что казалось, будто она вышла из свитков Книги Исхода. И как большинство классических трагедий Торы, она началась просто и незамысловато. Жили два брата. Один был женат на привлекательной женщине. Другой пока оставался холостым.

В последние две тысячи лет во всей Палестине, кто бы ни владел ей, всегда оставалась одна профессия, в которой безраздельно господствовали евреи, – красильное дело. Чаны, располагавшиеся к западу от церкви, принадлежали этим двум братьям, Иуде и Аарону, старший из которых несколько лет назад женился на Шимрит, стройной и красивой молодой женщине. Отец ее на мулах возил товары на рынок в Птолемаиде, а младший брат был женат на коренастой и трудолюбивой сельской девушке. Брак Иуды и Шимрит оказался счастливым. Хотя у них не было детей, их окружала обстановка теплого и любящего еврейского дома, который был источником света в те мрачные годы Макора. В сущности, когда евреи сравнивали своего бесхребетного раввина с Иудой, они часто обменивались мнениями: «Для этого города было куда лучше, если бы нашим раввином был Иуда».

Но в том году ему приходилось уделять внимание многим другим вещам. Когда Дамаск пал, в Макор стали приходить странники с рассказами о непобедимости арабов, и в городе воцарился страх. Торговля с Дамаском прекратилась, на складах, вызывая тревогу, стали накапливаться груды окрашенного сукна, и братья предстали перед тяжелым выбором: то ли закрывать красильные чаны, обрекая своих работников на голод, то ли отправляться в Птолемаиду выяснять, не удастся ли всучить штуки сукна купцам, прибывающим из Венеции и Генуи. Таким образом, в начале ноября Иуда сделал то, что в течение прошедших столетий делали тысячи жителей этого маленького города: он оделся в лучшее платье, нашел себе спутников и пустился в путешествие в Птолемаиду, которая продолжала оставаться для него самым восхитительным и романтичным поселением в мире; а когда он отбыл в путешествие, его жена Шимрит со смутным беспокойством начала замечать, что ее деверь Аарон посматривает на нее с каким-то странным интересом, хотя у него уже была своя жена.

Братья всегда жили бок о бок, и их обветшавшие дома в западном конце города стояли прилепившись друг к другу. Чаны размещались посередине; к северу от них была убогая синагога, а югу – общий дом для двух семей. Аарон и его большая семья размещались в одной половине дома, а Иуда и Шимрит занимали другую. Часто две семьи садились к общему столу, и у Аарона было много возможностей хорошо узнать Шимрит, которая уважала его как властного, пусть и грубоватого человека, каким он и был. Он был безбород и сутулился из-за тяжелой работы у красильных чанов. Его большие руки всегда были испачканы краской, но он не заботился о своем внешнем виде и посему явно не был тем человеком, с которым Шимрит в обычных обстоятельствах имела бы дело, и теперь в отсутствие мужа она и вовсе начала опасаться его, поскольку видно было, что он испытывает к ней влечение.

Но как бы Аарон ни выглядел, он продолжал бросать на нее похотливые взгляды. Не обращая внимания на свою жену, он настойчиво искал встречи с Шимрит и при каждой возможности хватал ее за ноги рукой в красных пятнах краски. Она всеми силами избегала его, но в той тесноте, в которой они жили, такие встречи были неизбежны, и она с трудом сдерживала проклятия, когда он неожиданно подстерегал ее за дверью. Как-то, когда жена Аарона отсутствовала, он прижал ее в углу, и его поведение было столь бесстыдно, что Шимрит закричала:

– Я все расскажу Иуде, когда он вернется!

– Только попробуй – и я убью его, – пригрозил Аарон, но Шимрит стала бить его по лицу. Аарону пришлось отпустить ее, и она в панике скрылась на своей половине дома.

Забившись в угол, она слушала завывания ветра. С моря шел ураган, неся с собой в Галилею реальность зимних дней. Ночь должна была быть морозной, и на вершинах гор выпадет снег; в ожидании скорой зимы крестьяне торопливо закончат уборку урожая, а горожане, закутавшись потеплее, будут сидеть у домашних очагов, слушая, как из вади несутся завывания ветра. Макор, раскинувшийся на высоком месте, был особенно беззащитен перед зимними штормами, и паломники из Европы, которые всегда представляли себе, что Иисус и Моисей существовали в иссушающей жаре пустыни, часто с изумлением убеждались, что в Галилее так же холодно, как и в их родных краях.

Для Шимрит это было грустное и одинокое время. В такие мрачные зимние дни она любила быть рядом с мужем, чувствовать тепло и безопасность в его объятиях. А теперь, оставшись одна, Шимрит боялась покинуть свои холодные комнаты, чтобы не столкнуться с приставаниями деверя, и, даже слыша, как играющие дети зовут ее, она не выходила к ним и лишь молилась, чтобы муж скорее возвращался из Птолемаиды. Но непогода удерживала его в этом портовом городе, и наконец настал день, когда Аарон откровенно пошел на приступ.

Его побудила к этому странная логика, которой он убедил себя, что Шимрит с голодным нетерпением только и ждет его появления. Да стоит лишь взглянуть на нее! Восхитительная крупная женщина с широкими бедрами – а я единственный человек в Макоре, у которого хватит сил удовлетворить ее. Она одинока, и должна хотеть меня. Стоит только мне посмотреть на ее чистое оливковое лицо, и я вижу, как она хочет заняться любовью. У нее нервно дрожат руки, когда я рядом. Аарон искренне верил, что, покусившись на невестку, он доставит ей удовольствие, и считал, что косые взгляды, которые она бросала на него, служат приглашением к действию.

И как-то утром, когда он должен был быть у красильных чанов, Аарон выскользнул из задней двери красильни и, торопливо миновав окраину города, нырнул в дверь своего дома. Убедившись, что жена гуляет с детьми, он ворвался на половину Шимрит. Внезапно представ перед ней, он схватил женщину и стал яростно целовать ее.

Она попыталась оттолкнуть его, но с мастерством, отработанным в воображаемых сценах, он телом прижал ее руки. Одной своей рукой он зажал ей рот, а другой отбросил свободную накидку, так что она предстала перед ним голой. Он продолжал срывать с нее одежду, а Шимрит, полная ярости, отбивалась, тщетно пытаясь справиться с его силой. Когда на ней почти не осталось одежды, он, продолжая зажимать Шимрит рот, свалил ее на пол, после чего грубо и жестоко загнал ей в тело свой массивный член.

Когда борьба достигла финальной стадии, она испугалась, что потеряет сознание, потому что едва могла дышать, но, почувствовав, как он входит в нее, как его жаркое звериное дыхание обжигает ей шею, она отчаянным усилием вывернулась, нанеся Аарону удар коленом и расцарапав ему лицо. Эта неожиданная боль разъярила красильщика, и, уже не владея собой, он нанес ей жестокий удар кулаком в лицо, от чего Шимрит едва не потеряла сознание. Не в состоянии больше сопротивляться, измученная борьбой, она осталась лежать на спине, смутно чувствуя, как он насилует ее.