Блок-ада - Михаил Кураев

К нам с письмом и деньгами от папы, регулярно высылавшего «подкрепление», Амбаров пришел чуть ли не накануне своего отъезда. Представить себе, в каком положении семья самого Николая Николаевича, он даже не мог.

Он увидел прикрытую простыней бабушку на оттоманке, Борю между рамами, нас с Сергеем, синеньких головастиков с выпученными глазами, и маму, пытавшуюся на каком-то костерчике в печке что-то сварить в детской кастрюлечке.

«Как хорошо, что вы пришли, у нас сейчас каша будет… Я вчера очень удачно обменяла плиточку шоколада на мешочек крупы. Ну что шоколад? Это лакомство, им не наешься, а каша – это на целый день… Это нам на неделю хватит… Ну, как там Коля?»

Каша почему-то никак не могла свариться. Гость попросил разрешения взглянуть. Мама сама удивлялась, что-то уж очень долго варится.

«Вы напрасно жжете стул, Анна Петровна, это не крупа, это какая-то химия, это даже в кипятке не размокает… стекло какое-то…»

«Как так? Я же меняла не в подворотне, я же на Сенном рынке меняла… Ходила к Татьяне, надо как-то маму хоронить… А женщина предложила мне крупу…» «Анна Петровна, да посмотрите же, это не крупа». «Я вам говорю, я меняла на Сенном рынке, очень приличная женщина, смуглая, хорошо одетая, интеллигентного вида… Она же отличает стекло от крупы… Мне предлагали студень, но я побоялась, Прасковья Валерианна взяла на пробу и сначала даже не могла есть, ни чеснока, разумеется, ни лаврового листа, и вкус, говорит, какой-то сладковатый…»

«Я вас так не оставлю», – сказал Амбаров. Именно он прошел, вернее, протащил маму через все инстанции для оформления эвакодокументов. Мама рассказывала об этих походах со смехом: «Я летела за ним как на крыльях! Я понимала – это спасенье. А он все время: «Анна Петровна, вы не могли бы идти чуть-чуть быстрее?» А я и так лечу, не понимаю же, что это сердце летит, а ноги-то еле-еле двигаются. Смех один!»

Мама была убеждена, что, приди Амбаров на один день раньше, и Борю, и бабушку удалось бы спасти.

На желтых саночках с высокой выгнутой спинкой мы с Сергеем были доставлены мамой, тетей Лялей, Валентиной и неутомимым Амбаровым на Кушелевку, первую станцию от Финляндского вокзала.

Вокзал был в зоне обстрела, поезда оттуда не отправлялись. Дальше, уже дачным поездом, добирались сами. Тащились долго. Сырые дрова не могли сообщить паровозу ни резвости, ни прыти. Выгрузились в Борисовой Гриве, на берегу озера.

Единственным собственным четким воспоминанием о блокаде стала вот эта дорога через Ладогу в феврале сорок второго.

Я запомнил этот день, потому что он был ясным, солнечным и голубой автобус на сверкающем, слепящем снегу был роскошен.

Народ кругом был крайне возбужден, взвинчен, зол, все боялись налета и проклинали солнце. Именно в такую погоду немецкие летчики, заходя на цель со стороны солнца, делаясь почти невидимыми зенитчикам, с особой легкостью отправляли под лед все, что по льду ползло и двигалось.

С санками нас в автобус не пустили, пришлось привязать их к заднему бамперу. Каково же было наше с Сергеем горе, как обмусолили мы лица друг друга слезами, когда в Жихаревке увидели вместо санок кусок обрезанной веревки, именно обрезанной, а не оборвавшейся.

Как было горько, как было обидно при мысли о том, что санки украли «наши», а ведь казалось, что все зло, все беды на свете исходят только от немцев…

27 января 1944 года был четверг. Святой для мамы день, последний день блокады.

Январь в 1944 году был необычайно теплым. На Рождество капало с крыш, на Крещение побрызгал дождичек.

Окончательно блокада была снята в четверг, после дождя…

27 января 1994 года снова четверг. На Рождество закапало с крыш, на Крещение прошел дождичек и почти смыл снег в городе.

К празднику вышел президентский указ, приравнивающий всех блокадников к участникам войны.

Дождались, и тоже после дождя и в четверг.

Санкт-Петербургский мэр, что по латыни значит «большой», любит говорить о небесном покровителе города. Ну что ж, покровителю в чувстве юмора не откажешь. Устроители «праздника», наверное, хотели попасть в тон покровителю, и в этот день было много смешного и неожиданного.

Смешно было смотреть, как старики и старушки лезут через сугробы в дыры кладбищенской ограды, чтобы попасть на Пискаревку, где начальство будет чтить погибших.

Памятуя о том, как в день празднования пятидесятилетия прорыва блокады, то есть в прошлом году, блокадники не пустили мэра на Пискаревское кладбище, в этом году в ожидании приезда президента не пустили на кладбище блокадников. На штурм кладбищенской ограды шел в основном народ немолодой, но, слава мэру, все обошлось без травм и увечий. И какой же русский не любит покувыркаться на праздник в снегу!

По-своему смешно выглядела красавица «Красная стрела», доставившая на праздник дорогих гостей из Москвы. Состав тащили два электровоза. То ли одному чести много, то ли мало доверия. Приравненные же к участникам войны вспомнили, что так, двойной, а то и тройной тягой, возили товарища Шверника или товарища Ворошилова, правда, во время войны. Раньше, впрочем, было немножко проще, ждали беды со стороны врага, теперь сложнее, беды со всех сторон…

Уважаемая столичная газета поздравила ленинградцев в этот день с годовщиной прорыва блокады, президент, может быть, как раз и введенный этой газетой в заблуждение, большую часть праздничного дня провел за городом, в деревеньке Марьино, где пятьдесят один год тому назад был осуществлен прорыв вражеского кольца вокруг города. Марьино – деревенька глухая, немноголюдная. Президент был окружен несколькими десятками ветеранов, всех поздравил, поблагодарил за «оказанную» победу над врагом и пообещал не позволить бюрократам ущемлять завоеванные права граждан.

Свою веселую нотку внесли в праздник телекомментаторы, испытавшие на себе бесцеремонность охраны президента и потому сравнившие визит главы государства на торжества с военными маневрами и тренировками беспардонных спецслужб.

Армейские полевые кухни в огромных белых палатках кормили немногочисленных участников торжеств праздничной солдатской кашей.

Центральное телевидение в вечерней передаче сообщило о пятидесятилетии со дня полного освобождения Санкт-Петербурга от вражеской блокады и почтило память лишь шестисот двадцати пяти тысяч погибших, видимо, впопыхах справившись по энциклопедии сорок девятого года. Впрочем, кто же их считал, кто теперь сосчитает, за полтора миллиона давно перевалило, но подсчет продолжается.

Вот такой праздник.

Мамина скромная, в сущности, мечта, чтобы все было как у людей, наверное, исполнится, но в другой четверг, после другого дождя.

Нет папиного брата Аркадия, не вернувшегося с боевого задания летчика Волховского фронта, нет уже и младшего брата мамы, неукротимого в веселье Георгия, худо-бедно, а на своем горбу катушку связи до Берлина дотащившего, нет дяди Юры, всю блокаду с инженерной обстоятельностью занимавшегося контрбатарейной борьбой с противником, это заряды для его 152-мм пушек запоздало просил Жданов у Сталина…

А мама в этот день всегда вспоминала какого-то мальчика, лет четырех-пяти, которого встретила декабрьским вечером сорок первого года, медленно бредущего по занесенному снегом Малому проспекту.

«Куда он шел? Откуда? Чей? Глаза открыты, вот так вот, а идет, будто слепой старичок… У меня же вас трое, мама лежит, ну куда, куда я…»

Мама всякий раз начинала плакать, словно оправдываясь за свою вину перед этим прохожим. И еще она не могла забыть и всегда в этот день вспоминала глаза пожилой женщины, еще живой, но уже прислоненной к груде трупов на станции Борисова Грива.

«Я же вижу, она на меня смотрит, живая… Говорить уже не может, не шевелится. Пожилая интеллигентная женщина… Вот так вот смотрит, как «пиковая дама». Так страшно…»

Мама всегда плакала в этот день, это был ее праздник.

Теперь я буду вспоминать и этого мальчика, и эту женщину, может быть, кроме нас с Сергеем, их и вспомнить уже некому.

СВИДЕТЕЛИ НЕИЗБЕЖНОГО

Блокада как художественная реальность

И кто знает? может быть, некогда история сделается художественным произведением и сменит роман так, как роман сменил эпопею.

Название своей публикации, не лишенное некоторой изысканности, я взял из дневника не очень грамотной, в школьном понимании, малообразованной молодой женщины, двадцати семи лет, бойца батальона МПВО (местной противовоздушной обороны).

У этого блокадного дневника нет никаких литературных корней.

С натяжкой можно считать литературной приметой, вернее литературным эхом, разве что адрес, где писался этот дневник, – Гороховая улица. Только это не прославленная именами Обломова, Рогожина, Распутина и Дзержинского знаменитая Гороховая, начертанная гениальной рукой Петра Михайловича Еропкина, излучаемая Адмиралтейством вместе с Невским и Воскресенским проспектами. Это другая Гороховая, на окраине, в Старой Деревне, по сути дела проулок, обозначенный именем одного из первых владельцев местных дач, где-то между Черной речкой и Серафимовским кладбищем.