Роддом, или Неотложное состояние. Кадры 48–61 - Татьяна Соломатина

И действительно. Анализ, сделанный Cito! — показал, что у Елены Яковлевой не анемия, а напротив — эритроцитоз. Который является ничем иным, как маркером гемангиобластомы.

Мальцева немедленно вызвала на себя консультацию невропатолога. Тот вызвал нейрохирурга. Сработали очень быстро. Сама главврач (жена замминистра!) смотрела пациентку. Уж точно не может быть, что девочка с улицы.

И уже к вечеру был готов диагноз. У Елены Яковлевой была не просто гемангиобластома мозжечка. А очень быстро растущая гемангиобластома мозжечка. Невропатолог и нейрохирург хором дали заключение-рекомендации: беременность прервать; затем — химиотерапия; и только потом, если опухоль уменьшится, а показатели крови нормализуются — оперировать. Потому что никто не полезет с пилкой Джигли и скальпелем в голову беременной при такой изменённой картине свёртывающей системы крови, и таких гигантских размерах опухоли.

Беременности Елены и Андрея Яковлевых было всего двадцать пять недель. Учитывая, что Лена вынашивала двойню… Слишком малы, чтобы извлекать. Не витальны. Нежизнеспособны.

— Но они живые! Я чувствую их! Вот пошевелился Ваня. А вот — Маша!

Елена категорически отказалась от аборта. Хотя Андрей стоял перед нею на коленях. А Родин, Поцелуева и сама Мальцева уговаривали, что если она умрёт — умрут и дети. Эти дети. Плоды. И никаких больше детей у неё не будет. А если… Тогда она выздоровеет. Может быть. И может быть родит здоровых детей.

— Вы уверены, что я выживу и выздоровею?

Врачи косили. Врать эта команда не умела. А невропатолог с нейрохирургом — так вообще. Такое говорили, что их пришлось вытолкать из палаты. После их речей Елена окончательно отказалась делать аборт.

— Сколько проживу — столько проживу. Как уже… начну умирать — сразу делайте кесарево. Ему от меня останутся дети.

Елену Яковлеву оставили в роддоме. Хотя могли бы выписать под наблюдение женской консультации. Или с направлением в НИИ имени Бурденко.

Но Мальцева вдруг развила такую бурную деятельность, как будто навёрстывала время, потраченное на отсидку в берлоге. А ещё она вдруг поняла, что с большой ответственностью приходит и большая власть. Ведь сейчас она была не заведующей отделением, не начмедом. А главным врачом огромной многопрофильной больницы. Да ещё и женой заместителя министра здравоохранения по вопросам материнства и детства!

О! Как орал на неё Семён Ильич!

— Ты понимаешь, что смерть этой бабы будет на твоих руках?! И на моих, если я пойду у тебя на поводу?!

— А что, разве главная задача врача — спихнуть чью-то смерть в более подходящие к ситуации руки? — ехидно интересовалась она, прикуривая сигаретку.

— Не кури при ребёнке! — Гудел Сёма.

— Да в этой твоей гостиной несколько вертолётов сядет. Муська в другом углу лётного поля.

— В нашей! В нашей гостиной!.. Да просто сделай ей аборт!

— Она не хочет.

— Выпиши к чертям! Как привезут по Скорой без сознания — сделай поздняк по жизненным показаниям! Ну то есть не ты — а Родин, или Поцелуева! Ты вообще главврач! Ты не должна настолько быть в ситуации.

— Как главврач я как раз должна быть настолько в любой ситуации.

— Ты упёртый осёл! Ослица!

— Ты мне поможешь или нет?

— Нет! Нет! Я не помогу тебе! Я не буду рисковать карьерой ради какой-то девчонки.

— Бог не тимошка, Сёма. Видит немножко. Как знать. Вдруг никто и никогда не будет рисковать карьерой… Не жизнью, Сёма. Не здоровьем. А всего лишь карьерой — ради какой-то девчонки. Муся когда-то может оказаться для кого-то такой же «какой-то девчонкой».

Татьяна Георгиевна выдула дым в сторону угла, где возилась их с Паниным дочь. У Семёна Ильича чуть пена из ушей не пошла и глаза из орбит не вылетели. Он коршуном метнулся к Мусе, схватил её на руки. Как будто хотел защитить от всех бед, от всего мира. Навсегда. И даже голос от ужаса потерял, только зашипев в Мальцеву, предварительно прикрыв Мусе ушки:

— Что ты такое!.. Я рот тебе! Я кляп!.. Я…

— С удовольствием, — сказала Мальцева, глядя на него прежним безотказным сучье-призывным взглядом. — Я даже знаю, что можно использовать для моего рта в качестве кляпа. — Она ещё раз глубоко затянулась. — Если ты обеспечишь мне команду нейрохирургов, которые будут на стрёме в любое время дня и ночи предстоящие пять недель.

— Это шантаж! — Семён Ильич сглотнул. Слишком давно его не подпускали к обожаемому им телу. — Шантаж! Психоэмоциональный и физический.

— Да. Это он, — согласилась Татьяна Георгиевна. — Шантаж. Шантаж — он для сильных. Ну так как? Если тебя не пугает карма, и то, что к твоей дочери кто-то когда-то может отнестись как к ничьей девчонке, потому что ты сейчас так относишься к пациентке, — то я предлагаю тебе минет в обмен на бригаду нейрохирургов. Минет в течение всех пяти недель. Каждый день. Семью пять — тридцать пять. Сёма. Тридцать пять минетов.

Семён Ильич осторожно опустил хохочущую дочь на пол. И даже стряхнул цепкие пальчики, ухватившиеся за папину штанину. И подошёл к Мальцевой. Она насмешливо поглядела на область ширинки.

— Хм! Смотрю, ты согласен.

— Как насчёт предоплаты? — хрипло простонал он, коснувшись губами её уха.

Она отрицательно покачала головой.

— Только после получения официальной министерской бумаги с фамилиями нейрохирургов.

Надо ли говорить, что искомая бумага была у главного врача Татьяны Георгиевны Мальцевой на следующий же день?

Сёма был счастлив. Не тому, что… Он был счастлив снова увидеть свою Таньку. А не какую-то пугающе неведомую женщину, которая режет вены и запирается в подвале. А свою до снесения крыши сексуальную Таньку Мальцеву. Прекрасную гадину. Великолепную женщину. Грамотного честного искреннего горячего врача. Женщину, занятую своим делом. Любимым делом.

Хотя, конечно, далеко не все тайны ему открылись. Да и чёрт с ними. И это пройдёт. Танька без тайн — не его Танька.

В сроке тридцать недель Елену Яковлеву прооперировали. Планировали прокесарить в тридцать недель — и затем передать нейрохирургам. Но вышло всё куда тяжелее. На тридцатой неделе началась преждевременная отслойка плаценты одного из плодов (двойня была бихориальная, биамниотическая — и у Вани и у Маши были своя плацента и свой плодный пузырь). Родин вызвал Мальцеву. Сам не рискнул. Логично. Кто одобрил кашу с сохранением — тот её и расхлёбывает. Мальцева пошла с Поцелуевой на кесарево, а сразу после них — бригада нейрохирургов пошла на удаление опухоли. Объём операции: тотальное удаление узла гемангиобластомы. Доступ: субокципитальный. Интраоперационно срочно сделали гистологию (причём патанатома нейрохирурги с собой прихватили, из Бурденко; чтобы местный, вероятно не так много имевший дел с опухолями мозжечка, не налажал). Заключение было такое: «скопление тонкостенных сосудов, в межсосудистых пространствах интерстициальные клетки, цитоплазма кишит липидами. Мягко-тканная гемангиобластома. Солидная. Опухолевые клетки собраны в единый узел, окружённый капсулой». Что в переводе с языка патологической анатомии на обывательский означает: стандартная доброкачественная гемангиобластома мозжечка. Доброкачественная! Можно сказать — жировик («кишит липидами»). Одиночный («солидная») жировик. Даже и химиотерапия не нужна. Мало того, будучи полностью удалённой, опухоль подобного типа не рецидивирует. А удалена она была полностью — нейрохирургов для Елены Яковлевой Татьяна Мальцева из Семёна Панина выбила самых отменных. Опухоль огромная — как для такой локализации. Но — совсем не страшная. Но сказать это наверняка, не получив оперативный доступ к самой опухоли, — никто бы не взялся. Потому что и невропатологи с нейрохирургами чаще всего предпочитают один из главных врачебных принципов: «лучше перебздеть, чем недобздеть!».

Мальцева взяла на себя смелость — и была вознаграждена. Сохранённой жизнью двойняшек Яковлевых. И здоровьем самой Елены — та быстро шла на поправку.

Но Мальцева могла быть и наказана за свою смелость — смертью всех вышеперечисленных Яковлевых.

И она отдавала себе в этом отчёт.

— А если бы она умерла? — спросил Семён Ильич свою очень похорошевшую и похудевшую за истекшие пять недель супругу. — Как бы ты себя чувствовала?

— Плохо, Сёма. Плохо. Но сейчас-то я себя чувствую хорошо? Так и к чему эти разговоры? Пойдём лучше в спальню.

Семёну Ильичу дважды повторять не пришлось.

Но в два часа ночи она проснулась. И долго смотрела в потолок. Сёма храпел. Она пнула его ногой.

— Повернись на бок!

— Да, родная!

Сёма послушно повернулся на бок и захрапел ещё громче.

Мальцева встала. Накинула халат. И спустилась в подвал. Её давно ожидали несколько писем. Она их читала. Но не было времени ответить. Времени и… А не сказка ли всё, приключившееся с нею в Америке? Может, это были галлюцинации? Как у пациентки Святогорского. Но не галлюцинации же ей письма пишут. Нет, версия не выдерживает критики. Татьяна Георгиевна Мальцева, пошедшая на огромный профессиональный и этический риск ради Елены Яковлевой, которая ей никем не приходилась, малодушничала сейчас. Ради человека, которого имела неосторожность так недавно и так скоро полюбить. Не успела оглянуться тогда, в самолёте Нью-Йорк — Денвер — и уже любила. И теперь малодушничает. Не отвечает на письма родного брата Матвея.