История моей жизни - Эндрю Карнеги

Я выполнял свои несложные обязанности по службе в Гринсбурге к полному удовольствию начальства и вернулся в Питсбург с некоторым ореолом славы. Вскоре после этого последовало мое повышение. Потребовался новый телеграфист, и мистер Брукс телеграфировал Джеймсу Рейду, ставшему впоследствии моим близким другом, а в то время главному директору линии, и порекомендовал ему меня в качестве запасного телеграфиста. Ответная телеграмма из Луисвилла гласила, что мистер Рид согласен предоставить вакансию «Энди», если мистер Брукс считает его подходящим кандидатом. В результате я оказался принятым на службу в качестве помощника телеграфиста с баснословным месячным окладом в двадцать пять долларов. Эта сумма казалась мне целым состоянием. Мистеру Бруксу и мистеру Рейду я обязан своим повышением от простого рассыльного до поста телеграфиста. Мне было тогда шестнадцать лет, годы учения для меня кончились. Я уже не был больше ребенком, я стал взрослым человеком и работал, как взрослый, — ведь я зарабатывал по доллару в день!

Служебное помещение телеграфа — прекрасная школа для молодого человека. Здесь могут отлично развиться его находчивость и способность комбинировать. Мне пригодилось знание английских и европейских условий. Всякое знание полезно; рано или поздно оно находит себе применение. Известия из-за границы шли тогда через мыс Рейс, и наше главное занятие состояло в том, чтобы принимать поступавшие одна за другой телеграммы с пароходов. Я предпочитал эту работу всем остальным, и по молчаливому соглашению она была предоставлена мне. Устройство телеграфа в то время было еще очень несовершенно, и нередко приходилось, особенно во время грозы, угадывать текст телеграммы. По части отгадывания я считался гением, и моим главным удовольствием было самому заполнять пробелы вместо того, чтобы поминутно останавливать передающего депешу и терять драгоценное время из-за двух-трех пропущенных слов. Это не представляло большого риска, поскольку дело касалось иностранных известий, а если смелый телеграфист и позволял себе кое-какие вольности, то они были не такого свойства, чтобы повлечь серьезные неприятности. Мои познания по части иностранных, в особенности английских условий значительно возросли, и я по одной или двум первым буквам всегда угадывал остальные.

Питсбургские газеты обычно посылали на телеграф репортера, чтобы получить самые срочные известия. Впоследствии одно лицо исполняло это поручение для всех газет. Для этого требовалось снять известное количество копий каждой принятой телеграммы. Мы условились, что я за еженедельную плату в один доллар буду доставлять ему по пять копий с каждой телеграммы для печати. Это была не особенно доходная работа, но она повышала мой заработок до тридцати долларов в месяц, а в те времена каждый доллар имел для меня значение. Моя семья понемногу выбивалась из самой тяжелой нужды; на нашем небе уже занималась заря будущего благосостояния.

Дальнейшим решительным шагом в жизни было вступление мое и моих друзей в Уэбстерское литературное общество. Мы пятеро составляли тесный кружок и были неразлучны. Это членство оказалось для всех нас чрезвычайно полезным. У нас уже был свой маленький дискуссионный клуб, собиравшийся в сапожной мастерской, принадлежавшей отцу Фиппса. Том Миллер напомнил мне недавно, что однажды я там говорил почти полтора часа подряд на тему «Должны ли судьи избираться народом», но я готов допустить, что память несколько изменяет ему. Уэбстерское общество считалось тогда первым клубом в городе, и мы немало гордились тем, что нас туда приняли. Основанием для этого послужили только наши прежние дебаты в сапожной мастерской.

Участие в работе такого клуба является большим преимуществом для каждого молодого человека. Готовясь к предстоящим дискуссиям, я много читал, и это делало мои мысли более ясными и точными. Я несомненно обязан дискуссиям в Уэбстерском обществе той уверенности, с которой выступал впоследствии в больших собраниях. С тех пор я руководствуюсь в публичных выступлениях двумя главными правилами. Во-первых, хорошенько подготовиться дома к тому, о чем собираешься выступать, и говорить со своими слушателями самым простым образом, не через их головы. Второе: не стараться казаться другим не тем, что ты есть, оставаться всегда самим собой, не болтать попусту до тех пор, пока у тебя не зашумит в голове.

С течением времени я стал принимать на службе все депеши только на слух и совершенно перестал пользоваться записями на ленте. В те времена это было таким редким явлением, что многие приходили в телеграфную контору только для того, чтобы посмотреть на этот фокус. Я прямо-таки прославился благодаря данному умению. Когда после большого наводнения оказались разрушенными телеграфные провода на протяжении двадцать пять миль между Стьюбенвиллом и Уиллингом, меня послали в Стьюбенвилл, чтобы принять все депеши, шедшие в то время между Западом и Востоком, и каждый час или два часа переправлять их на лодке в Уиллинг. Эти лодки на обратном пути привозили депеши, которые я пересылал на Восток. Только благодаря этому способу удалось в течение недели с лишним поддерживать телеграфное сообщение между Востоком и Западом через Питсбург.

Во время пребывания в Стьюбенвилле я узнал, что мой отец отправился через Уиллинг в Цинциннати, чтобы продать сотканные им скатерти. Я спустился к реке и стал дожидаться судна, на котором поздно вечером приехал отец. Я еще сейчас помню, как мне было больно, когда я увидел, что он приехал на палубе, чтобы не платить лишних денег за билет в каюте. Я был огорчен до глубины души, что такой человек принужден совершать переезд в подобных условиях. Но я утешился своей любимой мыслью.

— Ничего, отец, — сказал я, — недалеко то время, когда вы с матерью поедете в собственной карете.

Мой отец был человек очень застенчивый, сдержанный и (как настоящий шотландец) очень скупой в выражении похвалы из боязни сделать своих сыновей высокомерными. Но стоило ему растрогаться чем-нибудь, и он совершенно терял власть над своими чувствами. Это случилось и теперь. Он взял меня за руку, посмотрел на меня взглядом, которого я никогда в жизни не забуду, и сказал медленно и тихо:

— Эндрю, я горжусь тобою!

Голос его дрожал, и казалось, что он стыдится своих слов. Когда он пожелал мне спокойной ночи и велел вернуться в контору, я с растроганным чувством увидел, что глаза его влажны. В течение многих лет слова его звучали в моих ушах и согревали сердце. Мы понимали друг друга. До чего, однако, сдержанны шотландцы! Чем глубже они чувствуют, тем меньше говорят, и хорошо, что это так. Есть священные глубины, освещать которые было бы святотатством. Молчание часто бывает красноречивее слов.