Четыре тануиста и собака - книга 2 - Януш Пшимановский

— Все равно: командир ты, и никуда тебе нельзя идти.

— Пусть жребий все решит. — Янек взял со стола коробку, вынул три спички.

— Подожди. Жалко ломать, — удержал его Елень, достал три патрона и поставил в ряд на столе. — Кому достанется зажигательный, тот и идет, — показал он на патрон с черной головкой.

Кос посмотрел на него и ничего не сказал. Одно дело — тащить спички, это похоже на забаву. Совсем иначе выглядели патроны с золотистыми, сверкающими медными гильзами, несущие в себе смерть. Он почувствовал на миг холодок в груди.

— Согласен, — сказал Григорий, поднимая шлемофон. — Кому черный — тому в путь.

— Хорошо, — согласился и Янек.

— Нет, — неожиданно услышали они решительный голос с лестницы.

Черешняк подошел к столу, положил еще один патрон.

— Хочешь идти через фронт? — спросил Густлик.

— Если мне достанется... — ответил Томаш.

Кос протянул руку, взял положенный Томашем патрон и с минуту вертел его в руках.

— Ты ушел с поста?

— Сверху плохо видно.

— А ты знаешь, о чем идет речь?

— Знаю. Уши у меня не заложены ватой, слышал, — усмехнулся солдат.

Янек внимательно посмотрел ему в глаза и молча поставил четвертый патрон рядом с тремя. На стене застыли огромные тени членов экипажа.

Григорий глубоко вздохнул и одним движением смахнул все патроны в шлемофон.

— Кому? — спросил он.

— Сам бери, — сказал Кос и почти одновременно с ним протянул руку.

Саакашвили быстрым движением достал патрон, пододвинулся к лампе и отложил — не тот.

Кос не спеша разжимал пальцы. Увидев головку патрона, он с досадой бросил его на стол. Теперь они оба с Григорием внимательно смотрели на оставшихся.

Густлик как будто оттягивал время, но, когда Томаш незаметно перекрестился и протянул руку, он задержал его.

— Забыл, что говорил вахмистр Калита? Поперед батьки в пекло не лезь. Сейчас я... — Елень достал патрон и поставил его на стол.

Три пары глаз пристально смотрели на Томаша. Он поднял руку, но тут же отдернул ее. И так было ясно: в шлемофоне остался зажигательный.

— Пан плютоновый, позаботьтесь о вещмешке, — тихо произнес он.

— Хватит тебе с этим плютоновым! Не знаешь, как меня зовут?

— Густлик.

— Ну вот, — хлопнул он Томаша по плечу и на миг притянул к себе.

— В немецком обмундировании пойдешь? — спросил Кос.

— Нет, в своем.

— Почти высохло. — Янек потрогал висящее на веслах обмундирование. — А портянки мокрые. Возьми мои.

— Я сажи наскребу, — предложил Григорий. — Ее надо растереть с маслом, намазать лицо и руки, чтобы быть совсем незаметным.

— Туч сегодня нет. Полярная звезда будет с левой стороны, — сказал Янек.

— Я умею ориентироваться по звездам. Приходилось ночью пробираться по лесу, — ответил Томаш.

Сбросив немецкие брюки, он надел свои. И теперь старательно наматывал портянки, расправляя их; натягивал грязные сапоги.

— Месяц скоро спрячется, тогда и пойдешь, — решил командир экипажа.

Томаш прикрыл веки, точно его слепил свет.

— Пойду до темноты, чтобы глаза привыкли.

Он повернулся кругом и вышел в соседнюю комнату. Сел на стул, спиной к окну, сдвинул фуражку на глаза...

Через минуту скрипнула дверь и вошел Кос.

— Не разговаривай ниже чем с командиром полка. Все объяснишь так, как слышал. Они могут взять этот город без потерь. Пусть дадут с исходных позиций три длинные красные очереди в направлении шлюза. Как пойдет вода, у них будет четверть часа, чтобы без огня ворваться в Рит-цен.

— Три длинные очереди, четверть часа, — повторил Томаш. — Не забуду. Лучше ничего не записывать.

— Вот, если хочешь, кисленькие конфеты, — сказал Янек и вышел.

Черешняк на ощупь открыл жестяную коробку, положил леденец в рот.

В открытое окно заглянул Густлик.

— Томек...

— Что?

— Давай я пойду.

— Нет, пан плютоновый... Густлик... В танке гармошка осталась...

— Найдешь другую. Давай я пойду, а?

— Нет. Конфет хочешь?

— Какие конфеты? Ты что, рехнулся?

Томаш остался один. Издалека с порывом ночного ветерка донеслось эхо автоматных очередей и разрывов мин.

Едва узкий месяц скрылся за темными тучами на горизонте, под стеной шлюза замаячили четыре фигуры.

— Готов? — тихо спросил Кос.

— Готов, — глухим голосом ответил Черешняк.

Заскрипели засовы калитки. Саакашвили обнял Томаша, отыскал в темноте его ладонь и вложил в нее эфес сабли.

— Подержи в руке. Она придает смелость.

— Будешь возвращаться, захвати пива, — пробасил Густлик.

Открылась дверь, и на фоне ясного неба они увидели фигуру Черешняка в полевой пилотке, с автоматом на груди. На вымазанном сажей лице сверкали только белки глаз. Тень закрыла выход, и он исчез.

— В добрый путь! — сказал Кос, закрывая дверь.

Все трое вернулись в сени. Саакашвили снова зажег лампу.

— Закончим с оружием — и спать.

— Я первый заступлю на дежурство, — вызвался Григорий.

Янек в знак согласия кивнул головой. Помолчали. Некоторое время слышно было только позвякивание стали.

Густлик, вынимавший патроны из магазина к немецкому автомату, первый прервал молчание.

— Молодец Томаш! Хороший человек из него будет.

— Будет, если перейдет, — уточнил Григорий.

— Дорога трудная, — добавил Кос.

— Эх, чуть не забыл, мы же еще не ужинали.

Густлик взял два больших куска хлеба, плоским штыком разрезал банку консервов пополам, намазал консервы на хлеб и начал есть.

— Вам тоже намазать? — спросил он, постукивая по железу.

— Давай, — согласился Григорий. — Только потоньше, чтобы челюсть с шарниров не сорвалась.

В этот момент раздался сильный условный стук в ворота.

Переглянувшись, схватились за оружие. Густлик первым бросился в соседнюю комнату, перескочил через перила и подбежал к стене.

— Кто там? — спросил он по-немецки грозным голосом.

Тишина. Только грохотом напоминал о себе далекий фронт.

— Кто там, черт возьми?!

Все трое притаились у ворот с оружием наготове.

Снова тишина. Елень осторожно приоткрыл окошко и выглянул. Потом закрыл его, открыл дверь и, осмотревшись еще раз, втащил какой-то большой предмет.

— Что это? — прошептал Кос.

— Сейчас увидим, — ответил тихо Григорий.

Вместе с Косом они вошли в сени, Густлик следом за ними; он положил на стол гармошку, а на гармошку грязную, еще мокрую от дождя уланскую фуражку ротмистра с потемневшим от сырости околышем. Кос не знал, смеяться или сердиться. Саакашвили прыснул со смеху, зажимая рот ладонью.

— Ну и скопидом! — закричал Густлик. — Если на дороге ему попадутся подковы, то он не дойдет до цели, начнет их собирать.

Григорий заступил на дежурство. Он не захотел стоять на вышке, потому что Черешняк сказал, что сверху видно лишь линию фронта на востоке, где время от времени вспыхивали разрывы, и зловещее зарево на западе — над Берлином. Лучше было слушать, сидя перед входом в сени. Поблизости никаких звуков, кроме монотонных всплесков со стороны шлюза. Иногда ворочались пленные в подвале или вздыхал кто-нибудь из друзей. Григорий сидел, прислушивался и прикидывал в уме, как уговорить остальных членов экипажа, чтобы, несмотря ни на что, не бросать «Рыжего». В бригаде несколько танков после срыва или повреждения башни использовались как тягачи, которые вытаскивали поврежденные танки с поля боя. Танковый тягач приносит много пользы, но если экипаж не согласится переходить на техническую службу, то можно было бы поставить новую башню. Все равно должны были менять пушку...

Незаметно сзади подошел Янек Кос и присел рядом.

— Еще не время сменять, — запротестовал Саакашвили.

— Знаю, но не спится, — прошептал он. — Я все думаю, хорошо ли, что Томаш пошел. Самый молодой из нас, недавно на фронте.

— Но ведь жребий...

— Не все можно решать жеребьевкой.

— Знаешь, Янек, надо подумать нам насчет «Рыжего».

— Не беспокойся о «Рыжем». Кто знает, что принесет нам завтрашний день. Да и до утра еще далеко.

Зашевелился Елень на своей постели из канатов и вскоре подсел к ним.

— У швабов подрывная команда — святое подразделение. А тут еще и специальная, — объяснял он. — Так что до утра, наверни, никто не придет, если только с завтраком...

— Ты почему не спишь? — спросил Янек.

— Мухи кусают... Интересно, дойдет Томаш к нашим?

Все молчали. Со стороны Одера донесся звук, который быстро перерос в грозный гул моторов. Почти одновременно разорвалась осветительная бомба и затявкали зенит-иые пушки. Потом содрогнулась земля, все шире разливалось рыжее зарево пожара.

Все трое встали и, подняв голову, пытались рассмотреть на черном от дыма небе улетающие самолеты.

— Советские или польские? — раздумывал Густлик.