Спасенье огненное (сборник) - Евдокия Турова

Изба сама по себе огромная для мужицкого жилища, на две половины – зимнюю и летнюю, на высоком подклете. Возле избы сараи да конюшни рубленые под тесом топорным. Все хозяйство – как буквица П, и огорожено, ровно крепость. На плотине мельница, на угоре позади деревни еще одна – ветрянка, крыльями крутит. Богато смерд живет, однако. А где хозяева у смерда? Кто им володеет, вот этим мельником, и женой его, и детьми, и прудом, и мельницами? Где он? Вблизи не видать. В Хлынове вообще ни одного княжеского или боярского дома нет, нет и самого князя или боярина. Как-то народ живет сам собой, да и все.

Этому народу, который впоследствии назовут кержаками, история отвела лет 600–700, от зарождения на Вятке в XII или XIII веке до гибели в сталинскую коллективизацию в 1920–1930-х годах. Этот народ никогда не признавал господина над своей головой. «Народная держава», новгородская Америка.

Семья у мельника: сам, сама, сын Денис женатый да две девки, старшая Оня и младшая Сина. Еще один сын отселен в починок, да две девки выданы замуж в деревню Кленовку. Где-то на дальней пасеке живет мельников тятя, старый уже. А хозяйства-то, хозяйства!

Позже узнал Эльдэнэ еще одного мельникова сына. Про него сказывали так: Федул где-то мельнично колесо катит. Тутока за деревней Сосновой горушка есть, Гляделка называется, далеко с ее видать. Тамока камень жерновой, в горушке-то. Мужики даве сбегали, жернов вырубили, а Федул катит его сюда. Чё, мол, ему, Федулу! Федул через несколько дней объявился вместе с мельничным жерновом. Стоял на угоре возле ветрянки, сам рос том чуть не с мельницу и гулко хохотал. Федул был дурак. И так он был доволен, что прикатил колесо, пришел домой! От этой самой радости турнул колесо с угора на деревню. Бог миловал, – крестился потом мельник. Громадное каменное колесо со свистом пронеслось по улице, вдребезги расшибло баньку, только бревна во все стороны взлетели, и шлепнулось в пруд у берега. Федул зрелищем был очень доволен, гулкий хохот его разносился далеко окрест.

Как ни зол был мельник, а дураку сказал: «Молодец, Федул, волоки теперя колесо обратно в гору. Мельницу тамока ставить будем, ветрянку. Как мельнице без жернова?»

Федула-дурака обязательно надо было хвалить, и он ворочал за пятерых. Иной раз и пахали, и сено возили на ём. Не обижали насмешкой, как всех прочих. Тут ведь разговора нет без подковырки. Бабам поминают: «У нашей Фроси опеть не блины, а табаны!» То есть вотяцкие толстые блины. А уж ежели когда мужик банный угол кривовато выведет, так до седьмого колена память пойдет, будут подковыривать и внука, что дед его оплошал. Хвалили только дурака Федула, и тот был уверен, что он всегда лучше всех, и ворочал изо всей своей мочи неописуемой.

Недалеко под горкой увидел другую деревню. Так говорили: «Вотяки тамока, под горкой. Не проста гора-то у их. Молельна гора у вотяков. Чё с их возьмешь, люди лесные. Пню молятся. На горе ихние-те пни стоят. Никакого лесу нет на горе, только пенья ете. А внизу, под горой, молельна поляна. Оне тамока скотину по своим праздникам режут. Такой порядок. Как овечку зарежут, мясо сварят, съедят, а колдун-от ихний на кишки глядит, вызнает, чё у кого будет вскорости. Вот еть грех какой! Сказано в Писании: «Не должен находиться у тебя… вопрошающий мертвых, ибо мерзок перед Господом всякий, делающий это». Мерзок, во как! Поглядят на ете кишки и вверх волокут, к пеньям. Кто волокет, просит, чтобы от беды его ослобонило. А остатне в кружок станут, песню свою затянут и пляшут. Такой у их праздник. Чё имя, вотякам!»

А деревня вотяцкая, ну, обычная для лесных людей первая еще деревня: домишки маленькие, косые. Лесные люди по первости больших домов боятся. В тесноте они обыкли жить, в землянке. Да и не под силу им такие хоромы городить, кои новгородцы воздвигают. И обычай стирать одёжу – тоже удивителен людям леса. И мыться они по первости не толкуют. Но, что удивительно, дорога к той вотяцкой деревне проложена и даже мостик через речку кинут.

– На дороги ете шибко много ране-то робили. Лес вырубить, пенья выворотить, землю где насыпать, дресву. Наших по деревням наймовали, не одинова. Тятя-то мой с братовьями ездил. С лошадями, с телегами – выгодно было.

Тот мостик Тур был послан проверить и поправить. Мельник ругал вотяков:

– Был уговор, вместе дорогу подсыпать и мостик ладить, а оне не делают ничё! Как брагу к имя везти? Горшки-те поломам! Вот нажалуюсь купцу али ватаману, чтобы у их ссяку не брали!

Что-что не брали? И переспросить нельзя. Он же тут немец, немко, немой, вроде дурачка. Зачем все же вотякам брага? А кому и зачем нужна вотяцкая ссяка?! Не удивительно только, что вотяки не толкуют поправлять дорогу и мостики. Вот это совсем не удивительно, нисколько. Самим лесным людям пока что это в большую диковинку – и дороги, и мостики. Все получается так себе, неважно, а никто не любит делать то, что выходит плохо.

Мельник – мужик могучий, уже в годах. Девок наплодил – не сосчитать. Троих уж замуж выдал, старшая, Оня, теперь за Тура пойдет. А чего не пойти, Тур парень хоть куда. Тятя дом сулится возле ветрянки-мельницы поставить, да и мельницу хочет отдать, смотря как справляться будут. Здоровенная грудастая Оня уже доняла отца просьбами выдать ее замуж, а тот все отговаривался: «Как мешок станешь подымать, выдам». Мешок Оня еще прошлым летом вздымала – легко. Но мельник, отвергая сватов, все мечтал привести в дом зятя работника. И теперь все до единого были довольны. Оня с Васильем, столкнувшись где случайно иль нарочно, стояли, как громом пораженные, не в силах сдвинуться с места, пожирая друг друга глазами. И, стоило мельнику отвернуться, мчались на сеновал.

Тем не менее, с самого с утра Оня принялась истошно голосить, умоляя тятеньку и мамоньку не отдавать ее во чужой дом, во чужие люди.

Ой-да с кем вы, кормилец батюшкаИ родимая матушка,Думали думу крепкую —Что отдать меня во чужи люди.Наслывуся я, молодешенька,И ленивая, и сомливая,Незаботлива, неработлива![4]

Вопль стоял на всю деревню, потому что голосила Оня во дворе – специально, чтобы люди слышали. И бабы деревенские находили заделье, чтобы мимо мельниковой избы пройти и послушать Онькино горестное голошение. Мало девка будет голосить, мало реветь – народ осудит. Отцу, наконец-то разрешившему замужество, Оня вопила:

Неужли я тебе, кормилец-батюшка,Не работница была, не заботница,Твоему дому не рачительница?

После обеда к Онькиному горькому плачу присоединилась мать и залилась горючими слезами пуще дочери. Обе истошно выли и колотились головой об лавки дома и во дворе. Если бы кто проезжал тогда мимо деревни, подумал бы, что случилось в доме необычайное горе. Не переставая голосить, мать вытопила баню. К вечеру пришли онькины подружки, косу расплели, в баню мыть повели. Онька вопила, не переставая.

Вам спасибо, мои голубушки,Навестили меня, горемычную,Что при этом при злодей-горе, при великием.Вы красуйтесь, мои подруженьки,Вы красуйтесь, мои голубушки,В красе-то вы в девичьей,А я-то, молодешенька,Открасовалась в красных девушках,Относила алые ленточки.

Объявилась старшая Онькина сестра Сина (Ксенья), давно и вовсе небедно жившая своим домом за громадным спокойным мужиком и уже наплодившая кучу ребят. Завыла с порога:

Ой-да сестра моя милая,Ты не спрашивай, я сама скажу,Каково жить во чужих людях,Как упакивать, уноравливатьНа злодейских-то на чужих людей!Поутру ты вставай ранехонько,Ввечеру ложись позднехонько;Наслывешься ты, моя милая сестра,И сонливая, и лживая,Незаботлива, неработлива.Ты натерпишься, моя милая сестра,И холоду, и голоду.

Какой холод-голод, какие чужие люди, если жить Оня оставалась все у того же тяти? Так лесные люди злых духов заговаривают, думалось иной раз Эльдэнэ. У всякого народа свои обычаи, и многие кажутся странными, на чужой глаз.

Эти парни и девки, родившиеся здесь, каждый в свой срок положенный, здесь же и упокоятся, и будут в колоде унесены на кладбище за гребнем угора. Они ничего не видели и не увидят, кроме своей деревни. А песни про батюшку Новгород…

Три кораблика плавали,Ой, цветочек мой, да розовой-малиновой!Все с купцами да боярами,Ой, цветочек мой, да розовой-малиновой!Да с богатыми товарами.Ой, цветочек мой, да розовой-малиновой!Ходит молодой купец по городу,Ой, цветочек мой, да розовой-малиновой!Ходит молодец по Новгороду.Ой, цветочек мой, да розовой-малиновой!Ты пойди ли за меня, красна девица,Ой, цветочек мой, да розовой-малиновой!

И молодой купец новгородский – не сиделец в лавке! Это воин-купец. С лихими дружинами ходит он в далекие края, на пермь и югру, жизнь его – игра молодецкая!

Конца у песен не было, про «ой да ты, цветочек» можно было петь целый вечер, тут тоже кто-то только повторял, а кто-то и придумывал. Родни у Тура не было, поэтому продолжалась свадьба не неделю, а всего дня три.