По субботам не стреляю - Вера Михайловна Белоусова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ириша, – неожиданно перебил Костя, – может, поедем? Мне ведь еще собираться...
Решительно ото всех этих дел у меня отшибло память! Ну как, скажите на милость, можно было забыть, что в понедельник Костя улетает в Женеву на какое-то там экономическое совещание? А я ведь забыла и еще удивлялась, почему он не обсуждает со мной планов на следующую неделю. Хорошо хоть не успела ничего ляпнуть!
«Надо все-таки взять себя в руки», – подумала я и тут же вспомнила, что за последние сутки обращалась к себе с таким призывом раз двадцать, если не больше.
– Пошли, Костя, – сказала я. – Уходим по-английски. Тут такое творится, что все равно никто не заметит. Пока, Леночка, созвонимся.
– Помочь тебе собраться? – спросила я в машине.
– Куда тебе помогать, малыш! – Костя ласково погладил меня по голове. – Ты бы на себя посмотрела! Домой и только домой, а дома немедленно спать. Твоя задача – выспаться и опомниться. Совершенно дикая история! – задумчиво добавил он после минутной паузы.
Остаток пути я молчала, пытаясь переварить полученную от Леночки информацию. На прощание Костя нежно поцеловал меня и сказал:
– Не грусти, милый! Все пройдет и забудется. Скоро мы с тобой укатим отсюда и устроим себе волшебные каникулы! Это будет предсвадебное путешествие... И все будет отлично! Не грусти. Договорились?
Я покивала, и мы распрощались на несколько дней.
Глава 7
Легко сказать: выспаться и опомниться! Не спалось мне... Утром я встала совершенно разбитая, почему-то меня знобило, несмотря на жару. Конечно, идти в таком состоянии на работу было чистейшей воды глупостью – меня бы, безусловно, простили. Я вовсе не собиралась показывать чудеса трудового героизма, просто от расстройства и недосыпа действовала как бы на автопилоте: раз встала, – значит, умылась, раз умылась, – значит, оделась, оделась – выпила кофе, выпила кофе – пошла на работу. Ну и так далее. Перед самым выходом я включила телевизор – на всякий случай, чтобы на работе меня не огорошили очередной новостью. На экране снова была фотография Никиты, играла траурная музыка. По-видимому, телевидение отменило все дневные передачи. Потом фотография исчезла, и через экран потянулся бесконечный людской поток. Зрелище было впечатляющее. Камера показывала то одну улицу, то другую – всюду была одна и та же картина: медленно движущаяся мрачная толпа. Создавалось впечатление, что прощаться с Никитой вышла вся Москва. Если бы толпа состояла из Никитиных поклонников, вообще – из молодежи, в этом не было бы ничего удивительного. Но пожилых лиц было ничуть не меньше, чем молодых. Я готова была побиться об заклад, что многие из тех, кто двигался сейчас в скорбном молчании по улицам Москвы, не только не знали ни одной Никитиной песни, но, завидев его на экране, немедленно переключали телевизор на другую программу.
«До чего же у нас все-таки любят покойников! – подумала я. – Хотя да, такая дикая, трагическая история... это тоже, конечно, действует...» Потом я выключила телевизор и отправилась на работу, где и произошла моя первая встреча со следователем, а также все прочие события, с которых я начала свою «печальную повесть».
Добравшись до дому, я первым делом выпила рюмку коньяку. Внутри стало горячо и приятно, и сразу немного отпустило. Потом я пошла к себе в комнату, забралась с ногами в кресло и закурила. Мне было о чем подумать. Более всего меня занимал «шантаж». Как я ни пыталась охватить умом всю картину, мысли мои упорно возвращались к этому проклятому «шантажу». Тут была загадка, которая касалась лично и непосредственно меня. С какой стати Никита сделал эту идиотскую запись? Я его не шантажировала – по крайней мере это я знаю точно.
Можно ли назвать его поведение по отношению ко мне шантажом? Пожалуй, нет. Он же не говорил: сделай то-то и то-то, тогда я не буду лезть в твои отношения с молодыми людьми. Чем еще он мог меня шантажировать? Записной книжкой? Ерунда, я же сама попросила вернуть ее в воскресенье в присутствии Кости. И, вообще, чушь все это! Допустим, он изобрел какой-то хитрый способ шантажа, хотя, видит бог, не представляю, что бы это могло быть, – что за странная манера записывать такие вещи на бумажке?! Список дел на неделю: репетиции, концерты, деловые встречи, шантаж... И почему с вопросительным знаком? Он что, размышлял, применять это средство или не применять, и поверял свои размышления бумаге?
Я выбралась из кресла и начала мерить шагами квартиру. Каждый раз, проходя мимо телевизора, я испытывала острое желание пнуть ногой тумбочку, на которой он стоял. «И гонца хотел повесить...» Известная история. Потом пришла мама и включила его, сказав извиняющимся тоном:
– Надо же все-таки знать. Как раз в это время началась программа новостей.
– Сегодня Москва прощалась с Никитой Добрыниным, – сказал ведущий.
На экране опять появилось скорбное шествие. Показывали какие-то другие улицы – не те, что утром, но картина точно такая же. Сбоку, на тротуаре, стоял, взобравшись на какие-то ящики, молодой человек с горящими черными глазами и громко что-то выкрикивал. Что-то вроде: «Когда убивают певца...» – должно быть, стихи собственного сочинения. Потом все исчезло, и на экране снова появился ведущий.
– Похороны состоятся завтра, в двенадцать, на Ваганьковском кладбище, – сказал он. – Городские власти убедительно просят всех отказаться от каких бы то ни было митингов и выступлений. Эту просьбу поддерживает сестра Никиты Добрынина, сегодня прилетевшая из Парижа.
«Значит, Люська уже здесь», – подумала я. В эту минуту зазвонил телефон. Подходя к нему и снимая трубку, я ни минуты не сомневалась, что звонит Люська – между моей жизнью и этим проклятым телевизором установилась какая-то магическая связь.
– Ирочка? – произнес чуть хрипловатый, неповторимый Люськин голос. Странно сказать, но я внутренне сжалась. Перед Люськой я всегда испытывала какой-то комплекс вины. Не знаю, почему, – наверное, потому, что не любила ее любимого брата. Глупость, конечно...
– Да, Люся, это я. Ты давно прилетела?
– Сегодня утром... днем. Но со мной уже успели поговорить. Я расскажу... потом. Ирочка, ты придешь
