Записки офицера «СМЕРШа» - Олег Ивановский

Тяжело, очень тяжело было идти. Гусятин, Дунаевцы, Ялтушков, Бар, Жмеринка… Ноги переставлялись еле-еле. Гимнастерка на спине мокрая, сдвинешь скатку с плеча — под ней широкая мокрая полоса. От пота во рту солоно. И как хотелось присесть, а еще больше прилечь. Шагали, шагали, и конца дороги той не видно…

Над кюветами ветки вишен. Ягод столько, что листьев не видать. Словно кровью деревья облиты…

И вот когда казалось, что сил никаких не хватит еще и еще раз переставить налитые свинцом ноги, с головы колонны перекатом долетало: «Прива-а-ал!» И сразу кто где стоял, там и падал. И… тихо. Никто не острил, никто не ворчал… Сколько минут лежать? Пять? Десять? Эх, хотя бы часок или, уж ладно, полчаса. Время точно отмерено между двумя командами: «Привал» и «Встать, строиться!». Меру эту знают только командиры. Вот так, одно за другим: «Привал!», «Встать!», «Привал!», «Встать!»

С какой завистью смотрели воспаленными глазами на грузовики, полуторки и трехтонки, обгонявшие нас. В кузовах груз один — люди. Пыль, густая, тяжелая пыль. Дождя который день ни капли, а вот солнца, солнца хоть отбавляй. То днем. А ведь шли и ночами. Ночами прохладнее. Но человеческое существо так устроено, что ночь для него самое подходящее время для сна, а отнюдь не для походов. И ладно бы одна ночь, ну, две, а когда из ночи в ночь и… шагать… шагать… шагать…

И жажда. Как хотелось пить! О еде-то уж и забывать стали. Что за еда — один сухарь и два кусочка сахара на день. Это и завтрак, и обед, и ужин. Выбирай в этом меню, что и когда тебе кушать. Пожевал на привале отломанный от сухаря кусочек, запил водой, если есть во фляге, скатку сдвинул с плеча чуть под голову и ложись.

Кто-то не выдержал, сапог стянул. В нос такой ядреный запашок стукнул — отрезвеешь! И до команды «Встать!» словно проваливаешься…

И опять шею в скатку, как в хомут, винтовку на ремень, поводок собачий на руку, вещмешок всегда за спиной, он не съемный!

И опять шагать… шагать… шагать… А по колонне вполголоса: «Подтянись, шире шаг! Не отставать!» Разве думалось когда-нибудь, что я мог это вынести, вытерпеть.

Мысли, чувства, желания какие-то тупые, приглушенные. Казалось, с каждым днем все тупее мы становились, все безразличнее.

География — наука, изучающая поверхность земли. Такое определение известно. Мы познавали ту науку на практике, изучая ногами украинскую землю. О многих городках, городишках, через которые вела нас война, в другое время, прожив не одну — десяток жизней, и то бы ничего не знал, да и не узнал при «знакомстве», лежа на мостовой и очень удобно пристроив голову на несни-маемую скатку-шинель или просто на бортовой камень тротуара. Там, где они были, конечно. А так было при одно-двухчасовых отдыхах, в обнимку с Ашкартом. К нему прохладной ночью хорошо было прижаться — теплый и сопит сладко носом.

Выходить из строя, зайти куда-нибудь в сад или в хату категорически запрещалось, не говоря уже о том, чтобы сорвать с веток десяток черешен или начавших уже поспевать вишен. Это мародерство! За это под трибунал! Таков был приказ.

Принято говорить: дисциплина была железной. Нет, у нас она не была железной. Мягковато железо. У нас дисциплина была жесточайшей. Вспоминая через много лет те тяжелейшие дни отступления, нельзя не благодарить командование школы за это. Только благодаря такой дисциплине все курсанты с собаками, выйдя из Коломыи без потерь, двигались к Киеву.

На непреклонное, категорическое «НЕТ!» наталкивалось и желание многих из нас принять участие в. боях, встретить врага со всем жаром молодых сердец. А что могли мы со своими трехлинейками против танков, самоходок и прочей техники, ползущей, словно лавовый поток, по украинской земле? Что могли?

Выполняя строжайший приказ командования: «В бои не ввязываться, двигаться как можно быстрее на Киев», мы продолжали шагать. Шагать девятые сутки, десятые…

Думалось ли когда-то раньше, что с полной боевой выкладкой, почти без питания, по страшной июльской жаре мы будем проходить по 40–50 километров почти без отдыха, без сна. Разве сном были те два-три часа забытья, которые выпадали где-то под утро? Но и они были счастьем. Усталость, страшная усталость давила и сковывала тело. Никогда бы я не поверил, что человек может спать на ходу, и не в переносном смысле, а в прямом. Ноги механически двигались, а человек спал. Не раз я видел, как впереди идущий вдруг начинал «забирать» все правее и правее, сходил в кювет, спотыкался, падал и, не очнувшись, продолжал спать. Останавливались, с трудом поднимали парня и шагали дальше. Не раз и я просыпался, стукнувшись лбом в спину шедшего впереди.

Да вот еще горе какое на меня свалилось. Через несколько дней после выхода из Коломыи я убедился в опрометчивости обмена своих кирзовых сапог на новые яловые. Крепкие, красивые, в иное бы время доставившие владельцу уйму удовольствия и зависти окружающих. Но у них оказались такие высокие и твердые задники, что растерли мне лодыжку чуть не до кости. А что "было делать? Менять не на что, обоза с нами давно уже не было. Завязать? Пробовал. Но портянка сбивалась и терла еще сильнее.

13 или 14 июля ночью мы брели по дороге между Сквирой и Белой Церковью. Очнувшись после одного из коротких привалов в кювете, пошли дальше. Через километр-два курсант, шедший за мной, тронув, меня за плечо, вполголоса сказал:

— Смотри, ты, кажется, штык потерял… Протянул руку, ощупал ствол винтовки — штыка нет.

Сразу испариной лоб покрылся. Боже мой! Что же делать? Что же теперь будет? Доложить старшине? Сейчас? Потом? Мысли сбивали одна другую. Скрыть? Да как же это можно? Ведь это же оружие… Трибунал!

Выйдя из строя, я с трудом обошел человек десять и, поравнявшись со старшиной, с дрожью в голосе произнес:

— Товарищ старшина… я где-то потерял… штык… я спал, а когда пошли, не заметил. Мне только сейчас Михайлов сказал…

— Меня не интересует, что вам сказал Михайлов. Штык найти. Иначе — трибунал за утерю оружия. Ясно? Все!

Найти… Как найти? Ночью. Ведь штык — иголка в стоге сена… Сил-то уже почти совсем не было, да еще и на ногу ступить — боль такая, словно железом каленым жжет.

Зашагали мы с Ашкартом обратно. Остальные ждать не стали.

В голове мысль глупая: «Вот стремился с немцами грудь в грудь сойтись, вот и пошел в наступление… Воюй теперь».

А ночь та была беспокойнее, чем предыдущая. Пулеметная, ружейная, автоматная стрельба слышалась совсем неподалеку.

Штык… Сколько всего брошено по дорогам, видали же… штык… где же этот несчастный штык… трибунал… Трибунал!

Мы шли еле переставляя ноги. И я и Ашкарт. Пес часто отставал и с тревогой оглядывался назад. Все его собачьи друзья ушли, а хозяин его тянул куда-то совсем не туда.