Повесть о Микки-Маусе - Макс Гурин

— С удовольствием! — попытался пошутить я.

— Угу. Только смотри не кончи раньше времени… — снова повторил он.

То, что стало происходить вслед за этим, захватило меня настолько, что временно я потерял всякий интерес и к любой из существующих в мире наук, и ко всем видам искусства, и к любой религиозной проблематике. Я просто смотрел во все глаза на это Великое Действо, на эту вневременную и Вечную бесконечно прекрасную Мистерию, разыгрываемую сейчас на бильярдном столе нашего кофейного погребка. Сам я как будто бы полностью растворился в пространстве, превратившись в одно лишь собственное зрение.

— А ты хоть раз задумывался всерьёз, почему тебе так нравится наблюдать, как в Женщину входят всякие посторонние предметы? — довольно бесцеремонно спросил меня вдруг Микки-Маус.

Врать не буду, в тот момент я был не в силах сказать что бы то ни было. Всё, что я ответил, я ответил ему потом, когда ко мне вернулся дар речи.

Ответил я так:

— Видишь ли, Микки… Я надеюсь, что хоть тебе не надо долго объяснять, что главным событием человеческой жизни является Смерть, а вовсе не Рождение, как принято считать у примитивных народов, недоросших до Веры в Единого Бога. Человек для того и рождается, чтобы качественно умереть.

— Допустим… — обозначил своё внимание к моему образу мыслей Микки-Маус.

— Так вот. По обе стороны Жизни находится примерно одно и то же: бесконечная радость несуществования, а Влагалище Женщины — это, понятно дело, некая шлюзовая камера между нашим миром и миром иным, между тем светом и этим.

— Ну-у, это-то в наш век ясно любому! Дальше-то что?

— Микки, будь терпелив. В конце концов, это тебе хотелось знать, что я об этом думаю, и только из уважения к тебе я пошёл на то, чтобы вербализовать свои трепетные чувства по данному поводу, то есть заведомо всё опошлить, как это всегда происходит при облечении мыслей и чувств в слова, да ещё и произносимые вслух. Так вот, когда мужчина погружает в женщину член, он как будто на свой страх и риск шарит хуем в потустороннем мире, и нам, мужчинам, нравится это. Ведь по сути это та же полная опасностей охота на мамонта, поиск приключений на свою жопу или, извиняюсь, на собственный хуй. Есть такая средневековая гравюра, где любопытный монах пробил головою небесный свод и со священным трепетом вглядывается в Кромешное Иное. Любой половой акт — для Мужчины примерно то же самое. Просто не все об этом задумываются, потому что Быдло, как мы уже говорили, расходует свою жизнь на какую-то ерунду, веру в ценность которой внушило им Быдло более старших поколений. Но мы-то с тобой знаем, как всё обстоит на самом деле! — и я даже не удержался, подмигнул ему.

— Ну что, — спросил он, когда Ольга Владимировна после нескольких минут неистовых метаний по всему бильярдному столу наконец бурно кончила, — ты понял, почему это плохо, когда ни в чём нет ничего плохого?

— Честно говоря, нет. — признался я.

— Ладно, проехали… — Микки выдержал небольшую паузу, — Теперь слушай меня внимательно. Помнишь я говорил тебе, что Быдло бессмертно?

Я молча кивнул.

— Так вот, — продолжал он, — в общем-то, это, к сожалению, правда. Но дело в том, что хотя сейчас мы с тобой на том свете, а всё бессмертное Быдло осталось вроде в другом — там, пребывание в котором вы ошибочно считаете жизнью — всё-таки у нас с тобой и здесь некоторые проблемы, и тоже, как водится, связанные с Быдлом. Видишь ли, Быдло бессмертно потому, что безлико и по природе своей бесконечно. Ты же понимаешь, что такое бесконечность? — он испытующе улыбнулся, — Просто сколько бы Быдла мы с тобой не уничтожили, из-за того, что оно бесконечно, его не становится меньше на белом свете. Но вместе с тем, поскольку уничтожили мы его тоже к настоящему моменту довольно много, то и здесь, в мире ином, Быдло скопилось в избытке. Поэтому ситуация опять та же: через десять минут они, это тупое мёртвое быдло, хлынет в это кафе, налетит на нас, как Гог и Магог, и от нас опять ничего не останется… Выход я вижу простой. — и он кивнул на голую Ольгу Велимировну, которая тем временем пошла на второй круг, — Я думаю, ты меня понимаешь… — улыбнулся он мне, — Ты должен довести её до оргазма как можно быстрей! Помни, что ты тут не один! Мне тоже как-то не улыбается здесь оставаться один на один с неизбывной бедой и неисчислимым быдлом. Нам надо, чтобы за оставшиеся десять минут Ольга кончила ещё дважды: один раз с тобой, один раз со мной. Когда её матка начнёт сокращаться, дома, в нашем обычном мире, окажется тот, чей член в это время будет у неё во влагалище… Ну… давай! Ты — первый! Пошёл! Не спрашивай меня ни о чём! Пошёл!.. Не забывай, что я тоже хочу домой, а у нас всего десять минут!.. И помни главное: кончить должна она, а не ты!.. Пошёл!

И я пошёл…

Часть вторая

«Скерцо для Цуццикерсца»

После того, как я вернулся в наш мир, первые лет семь я вообще не вспоминал о Микки-Маусе. Сначала я даже не умел говорить. И даже не понимал, зачем это нужно.

Где-то к концу первого года после моего возвращения я постепенно стал понимать, что такое речь и даже страстно захотел научиться говорить сам, но слова никак не давались мне. Я всё лопотал и лопотал, не зная отдыха и стараясь изо всех сил, но несколько полная женщина с толстой рыжей косой, которая постоянно была в то время рядом со мной и которая, как я уже постепенно понял, называется «мама», всё никак не понимала меня. Я сердился и в неистовстве бросался звеньями пластмассовой пирамидки.

Конечно, это не делало моё лопотанье для неё более понятным, но, долго ли коротко ль, в конце концов говорить я всё-таки научился.

Да, повторюсь, ни о каком Микки-Маусе первые годы я даже не вспоминал, как и о многом другом, то есть обо всём том, что со мной было до того, как нас с Микки убило народное Быдло.

Я не помнил ничего ни о Миле, ни о ЛисЕве, ни о чём другом. Всё как будто началось заново; всё выглядело так, будто я просто родился на свет, и никогда прежде тут не был. Я действительно был ребёнком, а в голове у меня поначалу был какой-то странный серый туман. И уже конечно, очень долгое время я не помнил, как я здесь оказался. Всё как будто начиналось лишь с этих адских перегрузок в том страшном туннеле, который жестоко сдавливал меня своими стенами и толкал вперёд.

Уже потом, много лет спустя, я всё вспомнил. Очень, очень не сразу. Когда, например, я впервые увидел Милу, я, с одной стороны, сразу понял, что она будет моей женой — вот просто так точно будет и не может никак быть иначе — но сказать, что я уж прям что-то вспомнил — нет, этого сказать никак нельзя. Когда же я впервые увидел Ольгу Велимировну, то, конечно, она мне сразу понравилась, и я бесчисленное множество раз во время подростковых своих мастурбаций представлял, что вытворяю с ней нечто запредельно, на свой юношеский взгляд, неприличное (хотя с возрастом я и понял, что скорей всего ей бы понравилось то, что я делал с ней; да потом мы и впрямь с ней в одной из жизней стали любовниками) — да, это всё было, но понять, то есть вспомнить, как оно всё было на самом деле; отчётливо осознать, что на сей раз я родился на этот свет потому, что на том свете имел с Ольгой секс на бильярдном столе при большом скоплении любопытных завсегдатаев того ещё потустороннего кафе, что она сладко и бурно кончила, и стенки её истекающего адским соком влагалища стали волнообразно сжимать мой член, каковые сокращения постепенно перетекли в сокращения уже вовсе не вокруг члена, а вокруг моей головы, то есть я внезапно уже весь оказался во влагалище, но уже другой Ольги, той, что впоследствии внушила мне, что она называется «мама» — нет и ещё раз нет, всё это я понял только тогда, когда мне почти исполнилось 39, когда я пережил уже почти всех, кого когда-либо всерьёз уважал: Христа, Пушкина и других, не говоря уж о Лермонтове, Джимми Моррисоне и Курте Кобейне.

Конечно, понять такое непросто. Многие так и живут всю жизнь, не догадываясь, не зная истинной правды, истинной причины того, что отважно называем мы бытием. А если кому-то и удастся такое понять, то ему обычно делается, мягко говоря, страшно, и весь остаток жизни он, как правило, тратит на то, чтобы скрыть эту правду от себя самого, найти во внешнем мире, в беседах с людьми, в заботах о ближних, хоть какие-то зацепки, чтобы позволить себе считать, что это неправда, что всё это лишь показалось; мол, с кем не бывает или что-то в подобном роде.

В отличие от таких людей, я решил на этот раз так не делать. Да и плюс к тому мне стало казаться, что на сей раз я попросту не имею на это права, права на ложь самому себе…

Когда я понял, кто я на самом деле — понял, что я здесь уже не впервые, а самое главное — не впервые здесь именно Я — я поначалу не знал, что и делать.

Ещё в той, прежней, жизни я грешил тем, что часто не понимал, зачем вообще всё это надо: жить. И ещё в той жизни я мог играть в любую игру, правила каковых игр навевал мне первый встречный божественный ветер.