Морская раковина. Рассказы - Хосе де ла Куадра

Потому что в народе было поверье, что властитель вод Гуасинтон приносит воду с собой.

Иногда Гуасинтон изменял своим привычкам. Это случалось, когда кайман был очень голоден. Тогда он нападал на стада, пасшиеся на берегу, и утаскивал очередную жертву в воду. Он набрасывался на каноэ, перевертывал их ударом хвоста и пожирал людей. Он превращался в бешеную фурию, в какую-то жуткую и мрачную силу.

Но такие вспышки быстро проходили, и Гуасинтон снова делался тихим, спокойным и мудрым. Ему снова нравились протяжные монтувийские мелодии; хоть и говорят, что кайманы туги на ухо и руководствуются исключительно обонянием, — казалось, что Гуасинтон имеет очень хороший слух и находит в музыке большое удовольствие.

Рассказывают, что по ночам, когда рыбаки, едущие со своим уловом на базар, начинали играть на гитаре, Гуасинтон, как верный страж, следовал за лодками. И если кому-либо приходило в голову выкупаться, кайман отплывал в сторону, чтобы не поддаться искушению съесть пловца.

Чтобы убить Гуасинтона, потребовалось четырнадцать опытных охотников, в распоряжении которых были ружья и две окованных железом лодки.

И все же это было нелегко, потому что зверь упорно защищался и, умирая, убил одного из охотников и тяжело ранил другого.

Дон Макарио Арриага снарядил экспедицию и руководил ею. Надо сказать, что дон Макарио всегда платил пошлину Гуасинтону, но накануне кайман сожрал его любимую собаку, и охотник решил прикончить бестию. Вот так маленькое происшествие дало повод для большого дела.

Пришлось немало поработать, чтобы подобрать подходящих людей. Это было довольно трудно — жители речных районов, почитавшие Гуасинтона как божество, не подходили для этой цели.

Старого каймана трудно было провести: охота с приманкой слишком уж простая штука — к плотам или лодкам привязывают свиней, а люди, вооруженные ружьями, прячутся за этим живым щитом. Охота «с сомбреро» тоже не годилась. Как известно, здесь вся хитрость состоит в том, что один из охотников, голый до пояса, с ножом в руке, ныряет на дно, а на поверхности оставляет сомбреро. Кайман попадается на эту удочку: он бросается на шляпу, думая, что там человек. В это время охотник сильным рывком всплывает наверх и вонзает нож в брюхо животного один, два, три раза, сколько хватит сил, пока жертва не начнет истекать кровью. Нет опаснее этой охоты! Первый удар ножа должен быть смертельным, иначе человек гибнет в пасти чудовища.

Для Гуасинтона надо было придумать что-нибудь поновее и похитрее. Его караулили много дней, пока не увидели, что он уплыл отдыхать в маленькое, тихое, но глубокое болото. Он появился там утром, и охотники тотчас закрыли выход из болота деревянным щитом, обмотанным колючей проволокой, который был приготовлен заранее.

Хосе Карриель, самый отважный из всех охотников Гуаяса, с ножом в руке нырнул в воду, чтобы раздразнить животное.

Сначала Гуасинтон хотел избежать борьбы. Он почувствовал, что попал в ловушку, и попытался вырваться. Не показываясь на поверхности, он разбил нижнюю часть щита. Должно быть, кайман расцарапался о колючую проволоку, потому что вода в болоте окрасилась кровью. Потерпев неудачу, он отступил и в ярости бросился на человека.

Карриель ждал этого. Он напряженно следил за Гуасинтоном и по волнению воды в болоте угадывал, где кайман. Он нырнул и начал наносить удары ножом, но кайман оказался проворнее человека: страшным взмахом хвоста он отбросил его на дно, сломав ему позвоночник и оторвав голову.

В этот момент дон Макарио Арриага приказал занять берега болота и стрелять в воду.

— Какая-нибудь пуля попадет в него, — сказал он.

И тут произошла удивительная вещь: Гуасинтон, неуязвимый в своем твердом панцире под водой, где сила пуль ослабевает, выскочил на берег и в ярости, в слепой ярости бросился на людей. Все растерялись от неожиданности, и зверь, воспользовавшись этим, напал на Софронио Морана, который был ближе всех к нему, и откусил ему ногу.

Но охотники быстро пришли в себя. Оставив раненого, они отскочили в сторону и осыпали Гуасинтона градом пуль.

Умирая, кайман перевернулся кверху брюхом. Его лапы двигались, словно он хотел схватить кого-то. Он смыкал и размыкал свои страшные челюсти, издавая глухое, все еще грозное ворчанье.

Дон Макарио Арриага подошел поближе, чтобы прикончить его, но не успел погрузить кинжал в тело животного: в этот самый момент отважный дух Гуасинтона отошел в вечность…

Его огромное туловище содрогнулось в последней конвульсии, и взгляд кроваво-красных глаз устремился в пустоту.

Гуасинтон, господин и хозяин монтувийских рек, стал непобедимым навсегда…

Странный выбор. (Рассказ о незабываемом)

онья Эдольмира снова тихонько улыбнулась. Не знаю отчего, но всякий раз, когда се тонкие, плотно склеенные губы раздвигались в улыбке, приоткрывая желтую полоску зубов, становилось как-то не по себе. По телу пробегал колючий озноб, словно от холодного ночного ветра. Казалось, в улыбке доньи Эдельмиры проступало что-то загадочное, что-то неизъяснимое и даже нечеловеческое. На самом же деле то была печаль, глубокая печаль, настоянная на всех горестях, что выпали па долю этой старой женщины. Чего только не натерпелась она за свою долгую и трудную жизнь! Голод, страшные засухи, беспросветная нужда… Было время, она день и ночь надрывалась на непосильной работе. И не раз платила смерти страшную дань, вырывая ее из своей щедрой плоти.

— Шесть сыновей, сеньор! Шесть сыновей забрала у меня смерть в ту пору, когда мы поднимали хозяйство. Пятерых я схоронила здесь на деревенском кладбище… Они и лежат рядышком, как хорошие братья. А шестой… так я и не узнала, умер ли он или пропал… Так и не узнала… Может, собаки загрызли… Может, ягуары.

Донья Эдельмира осторожно всхлипнула. Что и говорить: страшное дело… В ту пору она помогала мужу рубить лес в горах. И вот однажды оставила малыша своего в хижине, а когда вернулась, его уже не было. Так он и пропал навсегда.

Тяжко было видеть, как эта несчастная старуха через сорок лет, что прошли с того страшного дня, в глубине души все надеется отыскать своего сынишку или хоть узнать, какая участь его постигла.

Признаюсь, наивность ее вызывала невольную улыбку.

— Донья Эдельмира!

— Что, сеньор?

— О чем задумались?

— Да так, ни о чем… Ни о чем… Знаете, его звали Мануэль. Он был весь налитой — ну что твой мячик… А глазки ясные-ясные…

И снова улыбка, от которой мороз по коже.

Я старался отвлечь ее, увести, как говорится, от тщеты горьких воспоминаний, вернуть ее к зыбкому сегодня, которое куда лучше, чем застывшее прошлое.

— Итак, наше дело…

— Ведь вы же знаете мою волю, сеньор. Я менять ничего не стану. Пусть деверь берет «Ислу», а за мной оставляйте эту землю.

— Но, помилуйте, донья Эдельмира! Одумайтесь.

— А что тут думать. К чему переливать из пустого в порожнее. Мое решение… как это вы говорите… ах да, мое решение категорическое.

— Однако вы должны учесть, что…

Я взялся посредничать в разделе наследства, которое оставил дон Саул Кастро, покойный муж доньи Эдельмиры. Вдова и брат Саула — дон Давид — стали наследниками. Эти Кастро, что издавна пустили корни в Баба, были людьми старой закалки: честные, великодушные, бескорыстные — настоящие монтувио. Последнюю волю родных почитали как святыню. Сама донья Эдельмира тоже была из рода Кастро: она вышла замуж за своего двоюродного брата.

Когда я завел разговор с доном Давидом о разделе имущества, он, конечно, первым делом спросил:

— Ну, а что приказал Саул? Завещание он оставил?

— Нет. Говорил, что нет на то надобности.

— Ага. Тогда донья Эдельмира пусть все и решает.

— Она сказала, что дон Саул завещал ей взять весь скот и одну из асьенд. А другую, что поменьше, отдать вам… Но ведь есть и закон. Может, по закону вам и еще что причитается…

— Что мне ваши законы! — вспылил дон Давид. — Я должен выполнять волю Саула. Как он приказал, так и будет. Пусть Эдельмира берет что хочет: или «Ислу», или «Флор белью». Вот так-то, сеньор.

Откровенно говоря, меня удивило и растрогало поведение дона Давида. Ведь мне было известно, с каким трудом сводит концы с концами дон Давид, человек уже в годах, обремененный большой семьей.

Однако я вовсе не собирался рассказывать донье Эдельмире о благородстве ее деверя. У меня были опасения, что старуха вознамерится отблагодарить дона Давида за великодушие, — и тогда делу конца не будет. К тому же, признаюсь, я не упускал из виду, что на шее доньи Эдельмиры сидят все ее племянницы и что одна из них в самом ближайшем будущем должна стать женой моего сына. Словом, у меня были причины защищать старуху от ее собственного благородства.