Из старых записных книжек (1924-1947) - Алексей Пантелеев

"Трезвость счастье народа".

* * *

В парикмахерской:

- Лицо освежить?

- Ага. Обязательно. Откройте форточку.

* * *

Красноармеец в пригородном поезде, уступая место незнакомой старухе:

- Садись, мама!..

* * *

"Глупость - не головная боль, которая от порошка проходит".

Мих.Зощенко

* * *

Рассказывал С.Я.Маршак. В 1934 году он жил в санатории в Шварцвальде. Однажды за табльдотом появилась седая дама, которая вела за руку худенького мальчика-подростка. Однако при ближайшем рассмотрении оказалось, что мальчику этому лет тридцать пять. Пастор. Психастеник. Мать привезла его лечиться. Однажды за ужином громко заплакал и, воздев глаза к потолку, воскликнул:

- Ich habe keine Frau und kein Mobel.*

______________

* У меня нет ни жены, ни мебели.

* * *

Из Детского Села возвращаются экскурсанты. Женщина жалуется:

- Все хорошо, только с питанием - возмутительно. Три часа на обед ушло.

Голос:

- Эвона - три часа! Елизавета Петровна Романова шесть часов подряд обедали!

* * *

Симпатичная заповедь Фридриха Ницше:{333}

"Падающего толкни".

Недаром этого мудреца взяли на вооружение фашисты.

* * *

Мальчиком я удивлялся, почему в Ярославской губернии картофельную запеканку называют "яблочником". Яблоками от нее не пахло. Недавно мне объяснила тетя Тэна: оказывается, это не только в Ярославле. У старообрядцев все картофельное называется яблочным. Это - от "земляного яблока" (и даже "чертова яблока"), как поначалу называли на Руси картофель.

* * *

Склон старой горы - серый, шероховатый, складчатый - как спина слона.

* * *

Радио на украинских (и вообще на южных) вокзалах. Какие-то обиженные немолодые женские голоса:

- ПовторАю! Поезд номер тридцать один бис... отбывает...

* * *

У парня на тыловой стороне кисти татуировка. Большими синими буквами: Никита.

Для чего это? Чтобы не потеряться, что ли?

* * *

Библиотекарша в санатории. Говорит "роман", "Хамлет". Ей под сорок. Подсела ко мне, когда я читал газету.

- Что пишут в хазете?

Я прочел ей заголовки телеграмм. На первой полосе - портрет Лермонтова.

- Ой, какой хорошенький! Сволочи буржуазия! Такого человека убили!

В заголовке юбилейная дата:

1814-1939

- Это сколько же ему лет?

Я говорю:

- Он родился сто двадцать пять лет назад.

- Ой как давно! Так он все равно бы не дожил.

- Конечно, не дожил бы.

- А может быть, и дожил... Вот сволочи!

Я спрашиваю: кто "сволочи"?

И она рассказывает мне совершенно фантастическую историю.

- Ведь он был кавказский пленник. За ним жандармерия охотилась. Взяли его в плен...

И еще такой же и подобной ерунды - с три короба.

* * *

Из разговора:

- А разве Персия с Англией межует?

* * *

Концерт в железноводской Пушкинской галерее. Две певицы в красных сарафанах поют "частушки":

- Нынче я была в кино

И купила эскимо...

- А какой-то гражданин

Вместе с палкой проглотил.

Зрительный зал буквально сотрясается от ликующего хохота.

* * *

Генерал Верзилин, в пятигорском доме которого произошла ссора Лермонтова с Мартыновым, однажды на вопрос, сколько у него детей, ответил:

- У моей жены две дочери и у меня две, а всего три... Только три грации, а не четыре...

Загадка на первый взгляд кажется очень трудной. Все, кому я задавал ее, начинали морщить лоб, сдвигали брови...

А ответ простой: у Верзилиных была одна общая дочь и у каждого по падчерице.

* * *

Господин, говорящий очень важным и многозначительным тоном:

- Я согласен с вами миллион раз.

И еще раз - уже в упоении:

- Я согласен с вами миллион раз!..

* * *

Мой сосед по палате Николай Афанасьевич Василенко. Родился в 1901 году в большом (8000 жителей) селе на Украине. Родители рано умерли. Имущество продали за 300 рублей. Назначили опекуна. Николай Афанасьевич учился в министерском училище. Брат - в ремесленной школе. Старший брат - в учительской семинарии в Крыму. Деньги лежали в банке. Революция. Кинулись в банк - денег нет.

Н.А. рано вступил в партию. Работал военруком. На город наступали махновцы. В городе человек семьдесят советских работников. Паника. Н.А. на колокольне - наблюдает. Видит, как тачанки с его товарищами уходят... Спускается с колокольни - навстречу по улице скачут человек тридцать махновцев. Он - в церковную сторожку. Там псаломщик проводит спевку хора.

- А ну, прячься. Становись сюда, пой.

Петь не стал, при нем наган и винтовка. Полез на чердак.

Лестницу псаломщик убрал.

- Сижу не шелохнусь, слышу, копыта цокают. Приподнял черепицу, смотрю, подъезжают к сторожке. Слышу, заходят в сторожку, говорят чего-то, ругаются. Ну, думаю, кончено. С жизнью, одним словом, прощаюсь. Думаю - буду стрелять. А последнюю пулю - сюда вот. Между прочим, трясет всего...

Потом все замерло. Н.А. просидел на чердаке пять часов. Позже выяснилось, что в село ворвался лишь небольшой махновский разъезд. Их отогнали...

* * *

Другой мой сосед по комнате - Иван Васильевич Р. Неисправимое животное, карьерист, циник, человек ни во что не верящий и ни о чем не думающий чисто. Охотник до баб. Тупица. Ему двадцать девять лет. Шесть лет в армии. Старшина, заведует вещевым складом. Женат. Двое детей.

- Два пацана, - сказал он мне, - одной четыре года, другой еще двух нет.

- Какие же, - я говорю, - пацаны. Обе девочки?

Смеется.

- А я их все равно всех пацанами зову.

В санатории обольщает подавальщиц и сиделок. Говорит об этом грязно и пасмурно.

Перед сном читает - одну и ту же книгу: "Кавказские поэмы" Лермонтова. Когда спрашиваешь, что он читает, - прищелкивает языком и говорит:

- Нет, здорово это!..

"Кавказские поэмы" читает уже 23 дня. Прочитав полстраницы, крепко засыпает.

Много поет. Песни какие-то дурацкие, слышанные им в госпитале, где он лежал на излечении (у него камни в почках).

На обеих руках - наколки, татуировка. Я спрашиваю, когда он сделал их.

- А-а, не говори! Ваккурат мне двенадцать лет было. По дурости сделал. А вот теперь не знаю, как быть, как их вывести. Ты не знаешь? Одна еще ничего, а вот на левой - прямо опасная.

- А что там?

Показывает:

- КИМ.

- Ну, так что же? Что тут опасного?

- Мало ли что в жизни случится. В плен попадешь или что... Так еще можно отвертеться, а тут, глядишь, под расстрел попадешь.

Симпатичный товарищ!..

* * *

Из песен Ивана Вас. Р.:

Падиспанчик - хорошенький танчик;

Его можно всегда станцевать...

И сразу же, перебивая себя, затягивает:

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью...

* * *

Оглушительно икает и говорит:

- Какая-то сволочь поминат.

* * *

Он же. Раз десять на дню:

- Так они и жили. Спали врозь, а дети были.

* * *

Из автобиографических рассказов И.В. Соблазнил девушку. Обещал жениться.

"Дома она белье грязное спрятала, говорит: "Маме покажу, когда запишемся, у нас такой обычай".

На другое утро надо в загс идти. А мне на кой он ляд этот загс.

Я до гастронома дошел, печенья купил, конфеток хорошеньких, прихожу, говорю:

- У тебя метрическая выписка здесь есть?

- Нет.

- И у меня нет. А без метрической выписки не регистрируют.

Она - в слезы"...

Между прочим, говорит сильно окая. Он - нижегородец. Николай Афанасьевич, слушая его, морщится, слегка даже постанывает, как от зубной боли.

* * *

Рентгеновский кабинет в санатории. Над входом красный фонарь, когда он горит - вход в кабинет закрыт, там совершается таинство. Больные сидят в коридоре на лавочке, думают о своих язвах, спайках и тому подобном, вздыхают, робеют, не могут даже переговариваться... Наконец кого-нибудь вызывают. Он входит в темную комнату и первые две-три минуты ничего не видит, идет наугад, растопырив руки, - туда, где у красного абажура сидят за столом какие-то белые (вернее, розовые) халаты. Через пару минут он уже слегка освоился, уже сидит на клеенчатом диване и торопливо расстегивает пуговицы на рубашке.

Рентгенолог - полный, немолодой уже человек (почему-то думаешь, что он был в свое время полковым врачом) - записывает результаты очередного просвечивания. Записывает по памяти, каждую фразу отчетливо произносит вслух, а его помощник, молодой человек с изможденным лицом (тут вспоминаешь, что рентген убивает гормоны, делает молодых стариками), этот несчастный пишет под диктовку копию рентгенограммы. Свет - розовый, слабый, как в лаборатории фотолюбителя. Но - алхимики в белых халатах привыкли.

Раздетый до пояса очередной больной поднимается на маленький эшафотик, перелезает через какие-то железные штуки и оказывается в огромной металлической кассете. Не то гильотина, не то гектографический пресс. В руку ему молоденькая сестричка сует граненый стакан с белой густой кашей. Выключается свет. Стрекочет аппарат. Рентгенолог сидит, широко расставив ноги, на низеньком табурете - перед экраном, на котором появляются смутные очертания человеческого нутра.