Пойди туда — не знаю куда - Виктор Григорьевич Максимов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Сосед, а сосед, — горестно простонала она, — Васька-то моя знаешь где?..
— Ну!.. Да говори же, черт тебя подери, в больнице, что ли?!
— И не гадай, все одно не догадаесси… Эх!.. Она ведь, шаланда, в Израйль к ивреям усвистала!
— Тьфу ты!.. Ну чего ты несешь…
— Не несу, а носила, — взвилась Капитолина. — Поносила девять месяцев, теперь вот расплачиваюсь! Это он ее туда сманил!..
— Кто?
— Царевич этот ваш распрекрасный. И как это я, дура, раньше не смикитила: нос долгий, сам чернявенький да еще фамилия! Они ведь все там — гуревичи, хаймовичи, рабиновичи…
— О Господи!
— Господи на небе! — негодуя, вскричала Капитолина Прокофьевна Глотова. — Господи на небе, а у нас вот — одни неприятности! На-кося, читай!..
И она сунула мне конверт явно заграничный, со множеством не наших марок и шиворот-навыворот написанным адресом получателя. Письмецо было и впрямь из государства Израиль. Вот что было написано на листке клетчатой бумаги, выдранной, похоже, из какой-то случайной тетрадки:
«Шолом, майн либер муттер!
Слушай, мать, если ты стоишь, сядь, пожалуйста, на табуреточку, а то, не ровен час, грохнешься на пол… Села? Ну, тогда сообщаю тебе, что пишу это письмо, лежа на горячем песочке в трех метрах от знаменитого Мертвого моря, в котором, как нас учили в школе, если и захочешь утопиться, хрен утопишься!
Итак, мы на Земле Обетованной, маман! Мы — это я и мой Друг, имя которого расшифровывать покуда не буду, чтобы ты, старая антисемитка, не свалилась и с табуретки…
Ах, до чего же удивительна жизнь! Каких-то три часа полета на авиалайнере, и вот уже над головой твоей — безоблачное небо, в ушах твоих — жизнерадостная хава-нагила, а в руке — купюра достоинством в сто шекелей!.. Сколько раз ты ласково говорила мне, мать: „Зараза ты, Васька, и не лечишься!..“ Можешь успокоиться, родная моя: усердно лечусь. Мы оба с Другом лечимся, врачуя тяжелые телесные и душевные раны, чему чудодейственно способствует поистине райский климат, немыслимо соленая вода и единственные в своем роде лечебные грязи.
Так что, если ты все-таки брякнулась на пол и что-нибудь там себе повредила, не горюй, дорогая, — это беда поправимая: Мертвое море и не таких ставило на ноги.
Ну вот покуда и все. Спешим на процедуры, а после них — на урок древнееврейского языка.
Твоя Васса Глот.P.S. Виктору Григорьевичу передай мои искренние извинения. Обстоятельства не позволили мне в тот день, 12 мая, вовремя вернуться в „Крупу“…»
— Ни фига себе задвижки, а, Витек?! — торжествующе вскричала патлатая старая баба с бородавкой под носом, та самая, между прочим, с которой я когда-то давным-давно сидел, как это ни дико, за одной партой, а перед армией недели две подряд ходил под ручку на Дунькин Остров, точнее, на Дунькину Дачу, а вот зачем — теперь уже и не припомню…
ГЛАВА ШЕСТАЯ,
в которой туман понемногу рассеивается и сквозь него начинают проглядывать потерянные ориентиры
Свою машинку времени я приобрел по случаю еще в те, в застойные времена. Вот она — на письменном столе. Серый пластмассовый корпус, черные клавиши с белыми знаками. И для того чтобы вернуться назад, в 19 мая 1996 года, нужно всего лишь сдвинуть каретку до упора вправо, покуда не дзынькнет предупреждающий звоночек. И отпечатать строку, и снова сдвинуть… И так, покамест бьется сердце, до самого, повторяю, упора…
…Покуда и нам, грешным, не прозвенит…
…Было пятнадцать минут одиннадцатого, когда младший сержант Миллионщиков завинтил последнюю гайку на колесе вишневой «копейки».
— Вы уж, Любовь Ивановна, впредь поосторожней, — с явным сожалением возвращая Василисе документы, сказал майор Недбайлов. — У нас тут шаланды с прицепами исчезают, а вы женщина привлекательная. Да еще фара у вас разбита. Я-то пропущу, а другой…
— …а другой привлечет? — засмеялась Василиса.
— Так точно. В обязательном порядке, — козырнул майор. — Эх, где вы, мои молодые годы!..
Вот так они и расстались на сто двадцать девятом километре Московской трассы. И случилось это, еще раз напоминаю читателю, в начале одиннадцатого. А минут через пятнадцать Василиса увидела впереди идущего вдоль обочины слепого, с виду молодого еще человека с зеленым брезентовым рюкзачком за плечами и с белой тростью в руке.
Ну, разумеется, она притормозила:
— Вам далеко?
— До Спасской Полисти, — ответил худой, давно не бритый мужчина, без головного убора и в черных очках.
Василиса открыла правую дверцу.
То, что рассказал ей подобранный по дороге странник, оказалось до такой степени невероятным, но, Господи, — до того правдоподобным, что Василиса, доехав до Спасской Полисти, не раздумывая, свернула с шоссе влево, на Заволоцкое, куда, собственно, и шел вот уже третьи сутки подряд гражданин Мочалкин Михаил Александрович, или, как он с грустной улыбкой представился Любови Ивановне Глотовой, — раб Божий Майкл.
Каких-то три месяца назад господин Мочалкин был вполне преуспевающим коммерсантом, подвизавшимся на ниве полукриминальной скупки и перепродажи антиквариата и так называемых предметов церковной утвари. Был он весел, стопроцентно зряч и отменно «упакован»: две квартиры, две тачки — жена ездила на красной «хонде», — трехэтажный коттедж в Левашове, валютный счет в «Инкомбанке»…
— Эх, если б вы только представить себе могли, какие несметные сокровища прошли через эти вот окаянные руки! — дрогнувшим голосом сказал Майкл, показывая Василисе две обмотанные грязнущими бинтами ладони. — Бог ты мой, сколько же старинных икон переправил я за кордон. Поверьте специалисту, Любовь Ивановна, — это были истинные раритеты! Чего стоили хотя бы аж четыре парсуны Симона Ушакова! А его же миниатюры, Господи!.. Разумеется, я знал, откуда они берутся, эти шедевры. Вот и Заволоцкая Божья Матерь Троеручица попала ко мне ровно через день после того, как ограбили местную церковь… Помните, об этом еще в газетах писали. Икона-то действительно совершенно бесценная, единственная, может быть, в своем роде… — Тут раб Божий Майкл перекрестился и тягостно вздохнул. — Господи, прости меня, грешного, чтимая… и очень, очень даже чудотворная, Любовь Ивановна,
