Пойди туда — не знаю куда - Виктор Григорьевич Максимов

— Как это кого?! — подняла собольи брови свои мгновенно похорошевшая Василиса. — Ну того же Андрея Болконского на поле Аустерлица!..

А в ночь на 9 мая Василисе опять приснился Царевич. Как раненый князь Андрей, он лежал посреди поросшего ковылем широкого поля. Глаза у него были закрыты, руки раскинуты, грудь окровавлена. Около Царевича, воровато озираясь и нетерпеливо прискуливая, крутился волосатый бесхвостый зверь, величиной со ставшего на четвереньки невзрачного, без признаков пола и национальности человека.

— Кто это? — спросила Василиса неведомо откуда возникшую рядом с ней спутницу.

— Теперь уже никто, — тихо сказала печальная, с темными, как тьма времен, восточными глазами Женщина в черном.

— Кыш! Кыш, окаянный! — волнуясь, закричала Василиса, и зверь, уже начавший было нализывать рану, испуганно отметнулся, боком потрусил в сторону, изредка оглядываясь назад.

И тут Царевич, как-то разом вдруг отдалившийся, очутившийся почему-то внизу, под ногами Василисы, пошевелился, отверз очи и позвал:

— Вася! Васили-иса!.. Васили-и-исушка!..

Всплеснув руками, Любовь Ивановна Глотова хотела было броситься к своему суженому, но строгая Женщина в черном удержала ее за рукав:

— А вот этого не смей! Тебе надо жить, искать, спасать его!

Только тут Василиса вдруг осознала, что стоит не на земле, а на белом небесном облаке и облако это медленно плывет над огромной, ни пределов, ни смысла своего не ведающей страной, с виду бесхитростной и вечно из-под ног уходящей.

И опять, опять застонал лежавший на поле боя раненый:

— Васили-иса! Васили-и-сушка!..

Она закричала:

— Эдик, я здесь, зде-есь!..

И вдруг проснулась и, теперь уже наяву, вскрикнула, увидев над собой чье-то белое невнятное лицо.

— Ты чего орешь, оглашенная? — спросила склонившаяся к Василисе мать. — Опять, поди, Эдюард снился?

— Снился, звал…

— Куды, на тот свет, что ли?

— Не знаю, не разобрала.

— Господи Сусе Христе!.. В церкву тебе, девка, сходить надо: покаяться, свечечку поставить…

— Какую еще свечечку, кому? — почему-то вдруг испугалась Василиса.

— Ему, покойничку…

— А если… если он жив?

— О Господи, Господи, Господи!..

Через два дня на тридцатом километре Средне-Выборгского шоссе Василисину «копейку» остановила невысокая женщина в черном демисезонном пальто и простеньком берете. В руках у незнакомки была большая дорожная сумка.

— В город не подбросите? — спросила она.

— Садитесь, — сказала Василиса. — А сумку давайте-ка в багажник. — (На заднем сиденье у нее лежали книги.)

Матерчатая торба оказалась немыслимо тяжелой.

— Ого! — уважительно покачала головой хозяйка вишневого «жигуленка». — Что это у вас там, оружие?

— Еда. Консервы всякие, варенье. — Голос у женщины был глуховатый, тревожно знакомый Василисе. — Их там плохо кормят…

— Где, кого?

— Ребят наших в Чечне. Сын у меня там. — Она вздохнула. — Пропал он без вести в декабре. Вот еду искать, спасать его…

— Искать… спасать… — побелевшими губами повторила садившаяся за руль Василиса.

Солдатскую мать она довезла до аэропорта.

— И никого на свете не слушайте, — сказала ей на прощанье женщина с бездонными, как звездная ночь, глазами. — У нас в комитете сколько таких случаев было: по году и больше — ни слуху, ни весточки. Ехали, находили, домой забирали. А твой Царевич жив! Слышишь, что я тебе сказала: жив и ждет тебя!..

— Жив… и ждет… — как зачарованная, прошептала Василиса, обнимая женщину в черном пальто, неведомо откуда взявшуюся на пустынном шоссе попутчицу, которая за полтора часа дороги вдруг стала ей ближе и роднее собственной матери.

Та Василиса, которую я увидел в воскресенье, 12 мая, около трех часов дня, в ДК Крупской, была уже совсем другой, совершенно неизвестной мне дотоле женщиной. Соседку мою по улице в Кирпичном точно подменили. Скрестив руки на груди, передо мной стояла обворожительно-прекрасная высокая медноволосая ведьма с пронзительно-зелеными глазищами и гипнотической родинкой в низком вырезе исландского свитера.

— Любовь Ивановна, да как же вы похорошели! — помимо воли вырвалось у меня.

О, если б я знал!..

Словно очнувшись, Василиса взмигнула зеленющими светофорами, ее полные, не нуждавшиеся в помаде губы дрогнули.

— Ах, это вы!.. Послушайте, мне тут на секундочку отлучиться надо. Покараульте, пожалуйста, мою макулатуру.

И она вдруг исчезла, растаяла в воздухе, как это умела делать, если не ошибаюсь, ее сказочная тезка. Василиса улетучилась, оставив меня, идиота, у стола с целлофанированной дребеденью: триллерами, веллерами, кысями, черепашками-ниндзя, пособиями принудительной приватизации и подробнейшими, с цветными иллюстрациями и схемами, руководствами по рукоблудию…

Так и стоял я при этой печатной продукции, пока не появились два нарочито небритых мордатых молодца, каковые и оказались, на беду мою, хозяевами Василисиного стола.

— А где рыжая? — рассеянно оглядываясь, спросил первый.

— А это… а где, блин, выручка за три дня? — выслушав мой лепет, мрачно осведомился второй.

Василиса так и не появилась…

Не буду рассказывать, когда и каким образом я покинул в тот день «Крупу́». По сию пору мне стыдно и больно даже вспоминать об этом. Уж лучше я расскажу читателю, что случилось в то самое воскресенье 12 мая совсем в другом конце города, на тихой Петровской набережной, куда к одному из подъездов дома № 4 подкатила Василисина «копейка» вишневого цвета, с разными — одна желтая, другая нормальная — фарами.

…Дверь была металлическая, с художественной, в виде свирепого льва с кольцом в зубах, ручкой и тремя замочными скважинами разного калибра и конфигурации. Звонок музыкально дилинькнул, послышался далекий кашель, долгое приближающееся шарканье, затем воцарилась тишина — Василису внимательнейшим образом изучали сквозь глазок. Наконец запоры заскрежетали, дверь приоткрылась, и лысая голова с характерными усами и еще более характерным акцентом, кашлянув в кулак, просипела:

— Тибе каво?

— Надежду Захаровну, — ответила гостья, — мы договаривались.

— Захады.

Надежда Захаровна Царевич, которую, надо заметить, Василиса видела впервые в жизни, оказалась очень даже привлекательной пухлой блондиночкой, с капризно поджатыми губками и с кукольно-голубыми глазками, дополнительно к которым прилагался довольно-таки жесткий, холодный прищур.

— Так вот вы, значит, какая! — не вставая с тахты, сказала она. — Ну что ж,