Исповедь женщины. Ответ Вейнингеру - Хульда Гарборг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я вспомнила свое женское достоинство, свои годы и рассмеялась над собой. Что за глупость! Наконец я дрожащей рукой раскрыла конверт. Прежде всего мне бросился в глаза крупный неуклюжий почерк. Медвежья лапа, подумала я. Я прочла следующие строки:
Глубокоуважаемая г-жа С.! Шлю вам свою благодарность. Конечно, я приду.
С уважением, ваш Н. И.
«Я приду! Конечно!» Совсем просто! Весь он был словно одно большое «я»!
Я поднялась, походила по комнате и с раздражением скомкала письмо. Но ведь в таком случае должен присутствовать также мой муж и все другие мужчины, и вообще все надо изменить. Нет, нет. Этого не будет, я нарочно заболтаю.
Он придет! И вдруг я бросилась на диван и зарыдала, будто сердце мое разрывается на части. Боже мой, да я ведь уже больна!
* * *
На другое утро, когда мой муж отправился в библиотеку, а дети в школу, я вся превратилась в деятельность. Я хотела все вокруг себя устроить по своему вкусу, я расставила цветы, положила березовые дрова в камин. Я хотела приняться за работу. Сегодня у меня такое чувство, будто я очень далеко от света и бесконечно одинока. Но я уселась перед камином и устало опустила руки.
Раздался звонок, и горничная принесла мне его карточку.
Быстрее, чем я пишу эти слова, я очутилась у зеркала, набросила на шею большой кружевной шарф, воткнула в волосы высокий гребень из черепахи. Я едва успела взглянуть на свои руки, и он уже стоял передо мной.
Он благодарил за письмо. Оно его приятно порадовало. Он совсем не ожидал, чтобы его шутка могла быть принята серьезно. Я, без сомнения, никогда в жизни не краснела так густо, и он дал мне понять, что он это видит. Снова его ироническая улыбка! И снова в моем мозгу промелькнула мысль: зачем ты не бьешь его! Но я лепетала какую-то бессмыслицу; вы напрасно это думаете, тут нет никакой любезности, нельзя же быть невежливой.
Он улыбнулся, поклонился и стал оглядываться, нисколько не смущаясь.
Я предложила ему стул у камина.
— Как у вас хорошо здесь! Сколько красок!
— Да, я люблю краски.
— Эта комната похожа на вас… Смелые неожиданные переходы.
— Позвольте вам предложить сигару? Вот ящик моего мужа.
— С удовольствием. — (Пауза.)
— Выпьете стакан вина? Прохладное вино — рейнское?
— В зеленых бокалах, конечно, они подойдут сюда. Знаете, сударыня, вы чересчур стильны.
— То есть что вы этим хотите сказать?
— Это почти кажется деланным. Словно стремление к артистическому. Я должен вам сказать, я не переношу артистов. Это не люди.
— Гм! А я, собственно, не выношу других людей, кроме артистов. Именно потому, что в них больше человечного, они невинные и наивные. И они не лишены настроения, как часто лишены его люди практической жизни.
Мы пили вино и беседовали. Он возражал против всего, что я говорила, поверхностно относясь к моим взглядам, и не признавал справедливости, когда дело касалось женщин. Я думала про себя: какой контраст с моим справедливым благородно мыслящим мужем!
Он сидел недолго, и, расставаясь, мы оба пришли к заключению, что вряд ли существуют на свете две более различные индивидуальности, чем мы оба. Мы, вероятно, ссорились бы с утра до вечера. И я не встречала человека более сварливого, добавила я. Я была в скверном настроении, когда он ушел. Он действительно мог испортить всякое настроение. Я не выносила его.
Конечное заключение: вечер в среду не должен состояться.
Но вышло совсем наоборот. Пригласили всех мужей, из них пришло двое.
Мой бедный муж, который в душе, конечно, был в отчаянии, терпеливо взял на себя роль хозяина. Впрочем, к концу вечера между ними и медведем завязался разговор о естествоведении, и, против ожидания, все прошло великолепно.
Но когда все ушли, я устало бросилась на диван. Я была разочарована. Ах, как все было пусто и грустно!
Нет, только не эти отчаянные вечера с супругами, «чувствующими себя обязанными». Взрослые люди должны быть свободны, каждый для себя.
Муж мой уехал за границу, и медведь являлся каждую среду. Мы и так встречались все чаще и чаще, и я, наконец, открыла человека под медвежьей шкурой. Мы стали добрыми друзьями, не церемонились друг с другом, ни в чем решительно не сходились, и поэтому у нас всегда находился материал для беседы и спора. Я стала настоящей спорщицей, и случалось, что я его смущала массою парадоксов и смелыми утверждениями. «Как это возможно, — говорил он часто, — что такая безупречная женщина, как вы, относится совершенно бесчувственно к нравственности, религии, ответственности и ко всем другим ощущениям, необходимым женщине и современному обществу. Ведь вы дикарка из лесов Африки». И я возражала ему, что он со своим возмутительным превосходством прогоняет меня в первобытные леса. И всегда все кончалось смехом и уверением, что я «нравственно испорченный человек».
Так проходила зима, и он чувствовал себя недурно в роли друга-товарища. Но «слишком долго в женщине скрывались раб и деспот. Поэтому женщина не способна на дружбу; она только знает любовь». Так говорил Заратустра.
* * *
В любви — доля безумия, но в безумии — доля разума.
Ницше
И прежде чем наступила весна — свершилось безумие. Я любила. Совершенно против моей воли и против моего желания. Это произошло так неожиданно — я потеряла рассудок. Я не могла никак прийти в себя. Почему я должна любить? Ведь я не хочу, не хочу, не хочу! О, возлюбленный, отчего ты стал на моем пути! Отчего ты не ушел раньше, сейчас, давно? Почему ты не защитил меня от этого, ты, умный и взрослый? Теперь уже было поздно, об этом нам каждый раз говорили при встрече наши глаза. Мы погибли. Нас трепетно влекло друг к другу, но вдвоем мы были немы и смущены. Только раз наши руки встретились, и горячее рукопожатие сказало нам все. Я прошептала: «Уезжайте!»
Но он оставался. Мы жили в каком-то страхе и прислушивались друг к другу — две души и два тела, в трепетной и боязливой нежности стремящиеся один к другому. Два взрослых человека, перед которыми зияла пропасть и которые не обладали достаточной силой остановиться.
И долгие, долгие часы, которые я жила вдали от него, я ходила, как дикий зверь за железными
