Перед грозой - Агустин Яньес

Вскоре после полудня двери закрываются — и вновь наступает тишина. В конце дня ризничие покрывают алтари и статуи святых лиловыми покрывалами — важное событие в жизни селения из года в год. Стоят прекрасные дни, и неторопливо разливаются сумерки, не то нежные, не то грустные, — отзвуки праздника и душевной тоски. Мужчины вернулись домой. Вернулись.

Кто зачат будет этой ночью? Авель или Каин, священник или закоренелый преступник, спаситель парода или его ненавистник и палач, его слава или бесчестие, — а может, просто бесполезные жизни? (Двадцать седьмое марта.) Но в эту ночь, как и во все другие ночи, усталость не может сломить приходского священника, который после ужина идет в исповедальню, принимает всех оставшихся просителей, читает последние молитвы, возвращается в свою комнату, простирается перед распятием, бичует себя (сегодня, когда столько горестного пришлось узнать, что и успех поучений не дает право облегчить свою участь) и молится за нужды ближние и далекие, за всех людей всего света и за своих прихожан, а особенно за того, и того, и того, да еще того, и за тех, кому грозит опасность искушения, и за тех, кто согрешил в мыслях, словом или делом; за женщин, отроков и детей; за своих диаконов, дабы пребывали они чистыми и ревностно относились к службе; за падре Рейеса (со всей его отвагой, порождаемой молодостью и натурой), за падре Исласа (со всей его дотошностью), за падре Видриалеса (со всеми его порывами), за падре Месу (со всей его косностью), за падре Росаса (со всем его скудным усердием), за падре Ортегу (со всей его робостью). И о своих собственных слабостях и неумелости размышлял и молился, завершая покаяние, приходский священник.

Этой ночью он не стал обходить селение в час, когда все собираются у своих очагов, как делал обыкновенно чуть не каждую ночь. Уже к одиннадцати он потушил свет и попытался уснуть, а сон все не наступал, — мешали мысли о неминуемых опасностях, угрожающих пастве: либерализм, распущенность нравов, масонство, спиритизм, социализм, нечестивое чтиво и — революция! «Надобно предпринять это, и то, да еще вот… Дочь дона Иносенсио осмелилась прийти на молитву в платье с глубоким вырезом, сама распущенная и других совращает… У кого же, боже ты мой, было это спиритическое сборище? Нынче я еще только узнал обо всех этих историях, однако завтра нужно будет взяться всерьез… А этот парень, сын дона Альфредо, недостойно ведет себя, недостойно… Про газеты — падре Рейесу… Про грязные книги — падре Пс-ласу… Хватит ли у меня сил, чтобы обнаружить все топота зла?.. Что-то очень подозрительно бегство этой чернильной души… И подстрекательство тех, из Теокальтиче, и все возрастающая ненависть к богатым, конечно, отчасти справедливая… И поведение вдовы Лукаса Гонсалеса предосудительно… А уж бесстыдство некоторых девиц… но прежде всего, разумеется, опасные идеи, они уже повсюду проникли, идеи, идеи… Больше бы иадо сюда высоконравственных книг, да побольше экземпляров нашей газеты «Ла чиспа»… Завтрашняя проповедь… Tristis est anima mea usque ad mortem…[25] Пусть падре Рейес завтра же особо договорится с «северянами»[26], завтра же… завтра… Да уже, должно быть, сегодня… страстное воскресенье…»

Кто был зачат этой ночью? Кто будет зачат на рассвете? Сегодня уже страстное воскресенье. Начинаются поминальные дни.

Марта и Мария

1

Они остались сиротами — еще малолетними их взял к себе дон Дионисио, когда его назначили в Мойауа. Они были дочками его сестры: вдовье горе и вредный климат ущелья вскоре и ее вогнали в гроб, и девочки остались на попечении бабушки, однако и она долго не протяпула; по приезде в селение астма у старухи резко обострилась и свела ее в могилу. Тяжким испытанием для дона Дионисио стало его собственное сиротство — он привык чувствовать себя ребенком рядом с матерью, а тут еще на него свалились заботы о девочках, которые не только не могли, ввиду малолетства, вести его дом, но сами нуледались в опеке, воспитании, ласке. Один бог знает, чего все это стоило дону Дионисно, но он окружил своих подопечных нежной заботой и воспитал их с должной строгостью, не докучая излишней подозрительностью и поддерживая их в благих помыслах.

Теперь Марте уже двадцать семь лет, а Марии — двадцать три. Душа Марты тронута сумерками, душа Марии сияет, и никакие строгости не в силах омрачить это сияние. Марта бледна, статна, у нее овальное лицо, густые брови, длинные ресницы, глубокие глаза, бескровные губы, тонкий нос, плоская грудь, неслышная походка, тихий голос; Марпя же смугла, круглолица и румяна, большие зеленоватые глаза, полные губы, над верхней еле заметный пушок; она очень подвижна, тембр ее голоса грудной, веселый. И та и другая не ленивы, но старшая всегда спокойна, а младшая — непоседа. Никогда они не покидали селения, однако Марию давно преследует затаенное, невысказанное и невыполнимое желание увидеть хотя бы Теокальтиче; она и раньше испытывала, и теперь испытывает, — правда, лишь в мыслях, наедине с собой, об этом никто не знает и не представляет себе, — наслаждение, воображая, каким должен выглядеть город: Леон, Агуаскальентес, Гуадалахара, Лос-Анджелес (где жил ее отец), Сан-Франциско (где он умер), Мадрид, Барселона, Париж, Неаполь, Рим, Константинополь. Она любит читать, почти наизусть знает путь к святым местам; поскольку ей так и не удалось уразуметь, что может прийтись не по вкусу ее дяде, и поскольку частыми и суровыми были внушения за эту порочную ее склонность к чтению, то читает она украдкой; особенно пристрастилась она к книгам по географии, — на них запрет не распространялся, однако они так ее волновали и она задавала столько вопросов, что все это переполнило чашу терпения дона Дионисио, — его стало тревожить, что девушку не доведут до добра такого рода странствия, — и в конце концов он отобрал у нее и эти книги и запретил ей их читать. Когда приходили письма, рекламные объявления и газеты, адресованные дяде, глаза девушки не отрывались от почтовых штемпелей, где можно было разобрать слова: Гуадалахара, Мехико, Барселона, Париж; на календарях — среди объявлений о винах для причастия, о свечах, церковной утвари и тому подобном — она не уста-пала перечитывать адреса: Мадрид, улица такая-то, дом помер такой-то; в один присест она проглатывала все газеты и журналы — и не из-за нее ли дядя стал выписывать только религиозные журналы и газету «Ла чиспа», отказавшись от «Эль паис», где были такие интересные рисунки и сообщения; падре Рейес до сих пор получает эту газету и кое-какие номера передает сеньору приходскому священнику, так что Марии подчас удается их проглядывать. В последнее время она зачитывалась «Тремя мушкетерами», но теперь ей запрещено было посещать дом Микаэлы Родригес, которая привезла книгу из Мехико. Микаэла была ее ближайшей подругой; подружились они еще маленькими девочками, а теперь, когда та возвратилась из Мехико, Мария не успокоилась, пока но выпытала у нее обо всем, что Микаэла там видела: как восхитительно, она так ей завидует! А платья какие! Вернулась Микаэла сильно изменившейся, и многое в пей смущало Марию, да и чересчур уж она возгордилась: все ей было нипочем, ведь она побывала там, где узнала столько невероятно чудесных вещей: кино, театры, рестораны, поезда, трамваи. Однако дону Дионисио показались неподобающими кое-какие рассказы Микаэлы, а тем более ее туалеты, что и говорить — малопристойные, и он запретил Марин даже здороваться с Микаэлой, а Микаэле пригрозил выгнать ее, если она осмелится переступить порог приходской церкви. Вообще дяде не по душе, чтобы Мария была с кем-нибудь в дружбе. С каждым днем он все более строг с племянницами, говорит с ними редко, а чаще обходится взглядом пли жестом; можно думать, что он не испытывает к ним никаких чувств, если не знать о случаях, свидетельствующих об обратном: в прошлом году, например, Мария тяжело заболела кишечной лихорадкой, и дон Дионисио был точно помешанный — так близко к сердцу не принимал бы ее болезнь и родной отец.

Мария и Марта и в самом деле наиболее чувствительные струнки в душе старого священника: суровость, коей он стремится прикрыть свою неясность к ним, — лучшее доказательство его бесконечной любви. В глубине души он предпочитает Марию, которая поступила под его покровительство совсем крошкой — ей было всего несколько месяцев, — и он учил ее говорить, молиться, читать (с какой нежностью об этом он вспоминает); но, может быть, он любит ее больше за ее неукротимый нрав, хоть не раз она доводила его до сильнейшей мигрени. Зато Марта пользуется его особым доверием: она ведет все счета по дому и приходу, хранит и распределяет деньги, она — хозяйка домашнего очага. И что, не как священник, а как человек, делал бы он, если бы не было их у него, — ведь они ему родные по крови, они — его воспитанницы, — что делал бы он, старик, без них?