Черного нет и не будет - Клэр Берест

Уезжая наконец-то из Детройта в Нью-Йорк, Фрида чувствует себя лучше. Морские берега иссушают тревогу. В Детройте она ощущала себя словно в ловушке, как прежде и в Сан-Франциско, и порт в Нью-Йорке теперь успокаивает ее. Вот бы прыгнуть в воду и уплыть. Удрать неспешно и ощутить дуновение ветра. К морю она поворачивается лицом, к городу – спиной, и в этот миг ее не существует. Лишь бесконечные плоскости, отражающиеся друг в друге, – небо и вода – позволяют скрыться от этого мира. Как и зеркало, прикрепленное к верхней балке кровати с балдахином, в которое она любовалась после операций.

Сюда они были приглашены лично Рокфеллером-отцом. Разместив их во дворце, промышленный магнат заказал у Диего фреску. Вызов как раз для Риверы. Еще один. Нельсон Рокфеллер, сын, захотел украсить стену Ар-си-эй-билдинга[70], шедевра невероятной красоты высотой более двухсот пятидесяти метров, построенного в стиле ар-деко и похожего на стальное лезвие, что протыкает нью-йоркское небо. Это самое впечатляющее здание «Рокфеллер-центра», огромного комплекса, который появился в районе Манхэттен, в Мидтауне. Самый настоящий город в городе. Под фреску в вестибюле, в центре притяжения всех нервных подвыпивших ньюйоркцев, выделили сто квадратных метров. И своей религии Диего остается верен! Рокфеллеры не приняли во внимание споры, разгоревшиеся вокруг работы Риверы в Сан-Франциско. И вокруг работ, выполненных в Детройте… Ведь он уехал, оставив после себя шквал скандалов – но разве можно ждать от него чего-то еще? Его осуждали за изображения голых тел, развращающих общество. Также говорили, что он осквернил саму сущность Детройта, скрыв его духовную и культурную суть; а еще его работы таили в себе коммунистический манифест. Ну и шумиха же поднялась в Мичигане!

Но Нельсон Рокфеллер встретил Диего с распростертыми объятиями. Он сам выбрал тему для mural в Ар-си-эй-билдинге: «Человек на перепутье, с надеждой смотрящий на выбор нового и лучшего будущего». Programme[71]. Задумывалось, что здание украсят Матисс и Пикассо, но этим займется Диего Ривера.

Мэри и Нельсон Рокфеллеры часто приглашают чету художников составить им компанию на приемах (может, красуются ими?) и даже зовут их к себе на простенький ужин. Мэри Рокфеллер с любопытством расспрашивает про Мексику, страну, на карте близкую, а от American way of life[72] далекую. Небезразличная к искусству, именно она невзначай подтолкнула мужа к выбору – позвать Риверу. Американский богатей с радостью встретил мексиканскую пару; не ровен час, и в Штатах они станут легендой. Фрида рассказывает, что для нее коммунизм – всеобщая лихорадка, объединившая толпу в честь 1 Мая на площади Сокало, а не московские упрямые партаппаратчики, поросшие мхом. Описывает мятежный дух своего народа, клянется: как вчера помнит Мексиканскую революцию 1910 года, разгоревшуюся из-за переизбрания Порфирио Диаса. Как и ее муж, Фрида любит преувеличивать, выдумка звучит красивее, чем правда… Рокфеллерам она рассказывает, что, еще будучи девочкой, собственными глазами видела, как в 1914 году Эмилиано Сапата схлестнулся с войсками Каррансы. Голодные и обессиленные сторонники Сапаты бродили по Мексике, и ее мать Матильда впустила их в дом: делала им перевязки, выхаживала. Точно, точно! И раньше было нечего есть. «Кукурузных лепешек тогда было днем с огнем не сыскать!» – увлеченно рассказывает Фрида, в то время как слушатели пробуют самые изысканные блюда в ресторане, расположенном в «Барбизон-плазе». И Диего – ну куда без него – добавляет, что лично сражался на стороне Сапаты! Фрида описывает, как детство ее проходило среди раненых мужчин, под шум схваток, взрывов. «По ночам я засыпала под свист пуль», – говорит она, глядя в глаза Мэри Рокфеллер, которая готова была слушать еще и еще. Ведь истории эти увлекательнее, чем кино.

Действительность более двойственна. Фрида Кало также врет про дату рождения, говорит, что родилась в 1910 году. Необычно быть ребенком революции – так ведь? Она не признается слушателям, что из-за капитуляции диктатора Диаса семья Кало лишилась комфорта и стабильности. А ее мать Матильда, что помогала партизанам, уж точно не была связана с революцией, как это любит рассказывать Фрида. До Гражданской войны, благодаря государственным заказам, ее отец Гильермо зарабатывал хорошо: ему поручали что-то вроде фотоотчета доколумбовских памятников и построек колониальной эпохи. Семье он обеспечил жизнь зажиточных буржуа, по собственным чертежам построил в Койоакане роскошный дом, но после окончания Порфириата[73] особняк пришлось заложить. В начале Гражданской войны Фрида была маленькой девочкой и не восприняла падение уровня жизни родителей так, как они сами. В то же время она научилась ходить и говорить так, чтобы не тратить лишнего, научилась помогать коллективу. Благодаря своему пылкому темпераменту Фрида стала поборницей идей и брак заключила, как и сам Диего, с идеологической подоплекой. Юная художница обожает коммунистическую литургию, так же ребенком она любила рассматривать распятую плоть Христа, отблеск золота на иконах и вдыхать благоухание ладана. Политическое пристрастие для Фриды – это поклонение: песням, что горланят, товарищам, с которыми на «ты», серпу и молоту, приколотым к бутоньерке.

А что касается Диего, оживленно рассказывающего американским друзьям об эпопеях времен Сапаты, то Ривера не спешит упоминать, что все десять лет, пока в Мексике шла Гражданская война, он провел в Европе. Конечно же, в 1910 году Диего ненадолго вернулся, эти воспоминания и придают его байкам более правдивый характер; но на деле в Мексику он приехал, чтобы показать и продать картины парижских кубистов, главной покупательницей которых была сама госпожа Диас, жена диктатора!

Но все это неважно, гринго нужны красивые истории, а значит, можно немного приукрасить – ведь так?

То, что Нельсон Рокфеллер хочет увидеть на стене, обладает невероятным значением: масштабный, красивый сюжет – человек на перепутье, – он вдохновит народ Нью-Йорка.

Ривера обещает, что никого не подведет.

Красный оттенок Манхэттена

Кричаще-яркий красный.

– Хочу разукрасить десерт, что думаешь? – спрашивает Фрида, заглядывая в комод. – Или, может, взять один цвет?

– Разукрасить десерт? Фрида, ты отравишь Диего!

– Он этого и заслуживает, к тому же так симпатичнее, согласна? Красный, синий, зеленый. Пойду поищу кисти и краски.

– Отныне никакого пудинга, мы уже битый час мешаем тесто, аж тошно!

– Люсьена, я сижу в этом отеле уже который день, надо придумать, чем заняться. Диего до сих пор нет! Не собираюсь с утра до вечера читать детективы.

На часах начало третьего ночи, в своем нью-йоркском номере отеля «Бребурт» Фрида вместе с подругой Люсьеной Блох возится на кухне. Она вдруг придумала приготовить для Диего пудинги. Девушки рисовали очаровательные трупы – одно из любимых развлечений, – Люсьена мечтательно вздыхала, глядя на изобретательную порнографию работ Фриды. Груди невероятных размеров и стояки, изысканно показанные в разных ракурсах. Фрида объясняет: «Моя дорогая Люсьена, в обнаженном теле нет ничего постыдного, постыдным бывает только взгляд на эти картины».

А потом Фрида захотела приготовить пудинг.

– Сейчас? – удивилась Люсьена. – Really?[74]

Фрида Кало и Люсьена Блох стали неразлучны. После выкидыша мексиканку положили в больницу, и все это время молодая американка швейцарского происхождения ни на шаг от нее не отходила. То помогала Фриде подняться, умыться, одеться и рисовать, то успокаивала ее, словно сестра. Вслед за четой Люсьена приехала из Детройта в Нью-Йорк, чтобы помогать Ривере расписывать стену в «Рокфеллер-центре». Она начала работать на Диего, и платит он ей не всегда, но приверженность художнику для нее важнее денег. Для Люсьены это дело принципа.

Она никогда не забудет, как познакомилась с известной парой. Случилось это на персональной выставке Диего в Музее современного искусства. Люсьену пригласили на ужин в честь великого мексиканца – в то время она уже принадлежала к творческим кругам Нью-Йорка и собиралась взять бразды правления отдела архитектуры в школе Фрэнка Ллойда Райта. Расстроенные, что никто говорит по-испански, организаторы посадили Люсьену Блох рядом с Диего, поскольку оба хорошо владели французским. Вечер прошел гладко, Диего очаровал Люсьену невероятными рассказами и теориями о взаимосвязи материи и механики, она была без ума от «самого обсуждаемого