Из первых рук - Джойс Кэри

Я рассмеялся, вспомнив, с каким выражением Сара смотрела на мои картины, стараясь понять, зачем я трачу столько сил на эту грязную мазню. Как вдруг на меня воззрились три плосколицых хама под фонарным столбом — собачьей почтой: глаза дохлой трески и вонючие сигареты. Лица их говорили: «Посмотрите на старого дурня, он пьян. Столкнуть его в канаву или не стоит мараться?»

Я показал им язык и быстро юркнул за угол. Я все еще смеялся, но смех этот был иной. И я сказал себе: стыдись! Хочешь выпустить кишки ребятам с Эллам-стрит; разве они виноваты, что чужды духу пророчества и искусства? Неужто расстраиваться оттого, что я не могу поддать им как надо.

Тут я увидел телефонную будку и зашел в нее, чтобы подоить кнопку «Б». И подумал: а позвоню-ка я снова старому Хикки. Позабавлюсь. Я набрал номер, и он ответил прежде, чем я успел позвать его к телефону. Приятная неожиданность. Я сказал ему, что я министр внутренних дел. Сунул себе в рот шарик из бумаги. Чтобы звучало поофициальнее. Сказал, что дал инструкцию Скотленд-ярду навести справки относительно неких сделок, касающихся художественных произведений покойного Галли Джимсона. Покойный — это было неплохо придумано. В конце концов, не может же такая большая шишка знать что-нибудь о художниках и живописи. Он действует на основании полученных данных.

— Простите, что вы сказали? — переспросил Хиксон, и я снова исполнил весь номер.

— Извините, сэр, — сказал Хиксон, — вы имеете в виду те картины, которые я купил после выставки двадцать первого года, или небольшие незаконченные полотна, приобретенные мною в двадцать шестом году у миссис Манди?

Он говорил так скромно, так вежливо, словно подрядчик, которому надо продать линейный корабль. И я подумал: неужели я ему на самом, деле задурил мозги? Потому что все эти звонки старине Хиксону были по сути игрой. Он почти всегда засекал меня, хотя иногда и виду не подавал. И говорил мне какую-нибудь гадость, так, между прочим. Например, просил меня передать мне, что я старый зануда. А я пытался его уколоть побольней, чтобы у него было над чем подумать. В конце концов, он и правда купил мои картины задаром.

Но на этот раз он, похоже, попался удочку. Верно, шарик помог. Возможно, у министра внутренних дел на самом деле аденоиды, а эти важные птицы вечно звонят кому-нибудь по телефону, особенно миллионерам. Поэтому я продолжал втолковывать ему, что все сделки, касающиеся художественной продукции мистера Галли Джимсона, самым тщательным образом рассматриваются соответствующими консультантами, которые сильно сомневаются в законности вышеупомянутых сделок. Я готов, сказал я, принять во внимание фактор времени, но я все же вынужден считать, что, согласно данным, представленным отделом юстиции и соответствующим законам, мы имеем дело, по крайней мере prima facie{14} с прецедентом...

— Прошу прощения, сэр, сказал Хиксон. Шарик был слишком большой; и я так шамкал, что Старикашка не разбирал половины моих слов и чуть не ежеминутно говорил: «Прошу прощения».

Так мы беседовали еще некоторое время. И Хиксон даже попросил меня подождать у телефона, пока он найдет какое-то старое Сарино письмо, которое он хочет мне прочитать.

Только я прикрыл ладонью трубку, чтобы, вернувшись, он не услышал, что я смеюсь, как раздался стук по стеклу. Я так и подпрыгнул? А когда я открыл дверь, какой-то незнакомый мне парнишка потянул меня за рукав и сказал:

Вас выслеживают. Полисмены в штатском. Спрашивали в «Трех перьях»; не от них ли вы звоните. Меня Альфред к вам послал.

Я не стал терять времени на разговоры. Выскочил из будки и дал ходу. Теперь-то я понимал, почему Хиксон был так мил, рассудителен и глух последние полчаса. Позвонил в местный полицейский участок, чтобы они проверили уличные телефоны. Наверно, послал дворецкого в автомат на углу.

Удивило меня другое — у меня дрожали ноги. Так тряслись поджилки, что я с трудом бежал. И звенело в голове. Что такое, сказал я, ведь я не расстроен. Я не сержусь на Хиксона. А вдруг сержусь? Забавно; значит, можно выйти из себя и самому того не знать? Я пробежал половину набережной, пыхтя как паровоз, и тут подумал: Ах ты старый дуралей, ты же бежишь прямиком в ловушку. Ведь сюда-то за тобой и придут.

И когда я остановился; мне стало так худо, что пришлось прислониться к стене. Сердце танцевало джигу, как висельник на веревке. Колени тряслись, как у старой клячи на живодерне. Щеки сами по себе прыгали вверх и вниз.

Можно было подумать, что я до смерти напутан. Забавно, подумал я; выходит, наше тело может так напугаться, что нам его не унять? Мне-то все трын-трава. Пусть меня засадят в тюрягу, если угодно. Пусть дадут пять лет... Это почти что прикончит меня. Ничего другого я и не жду! Я готов на все. Но мое лицо — нет. Оно выдаст меня первому встречному полисмену. Он задержит меня, даже не зная, кто я такой. Не слоняйся с такой рожей! И я присел на садовую ограду, чтобы успокоить нутро.

Суррей весь в огне — лесной пожар. Облака грязно-желтого дыма поднимаются клубами вверх. Золото тридцать шестой пробы. Небо — от бирюзового до салатного. Несколько облачков над головой, желтых и крепких, как лимоны. Река исчезла. Просто расщелина, полная того же огня, того же дымного золота, той же зелени. Противоположный берег как волшебный остров, плавающий на зеленых волнах. Ревматические старые ивы, собравшись кучкой, дрожат и поскрипывают, как страдающие одышкой старики, напуганные оборотом событий, но не решающиеся сказать об этом вслух.

Я бы мог это сделать, подумал я. Эти круглые облачка и остров в небе, тяжелый, как расплавленный свинец. Но что толку думать об этом? Мне крышка. И я почувствовал себя лучше. Крышка так крышка, сказал я себе, больше и говорить не о чем. Кто ты такой, чтобы поднимать из-за себя столько шуму? Жизнь идет — вот и все.

— Привет! — Молодой Фрэнклин из бакалейной лавки, который развозит продукты, все еще в фартуке.

— Привет, Фрэнк.

— Что случилось? Вы неважно выглядите.

— За мной охотится полиция.

— Что вы натворили?

— Звонил.

— Заработаете годика два, я думаю. И поделом вам, — сказал молодой Фрэнклин, распаляясь, словно собирался вступить в драку. — Чего лезете на рожон?

— Верно, Фрэнк. Как шея?

Фрэнка донимают фурункулы. И сейчас на шее у него был пластырь, и он держал голову на сторону. Люблю Фрэнклина. Ему около девятнадцати, и у него начинаются первые серьезные неприятности. Девушки, которыми он увлекается, и не глядят на него, а те, которыми он увлекался в прошлом году и перестал увлекаться нынче, подстерегают его, вооруженные до зубов, с поцелуями. Выиграл пару монет в футбольную лотерею и проиграл кучу на собачьих бегах. И лучший друг подсидел его, позарившись на его место, так как задумал жениться. Три года назад он был веселым уличным мальчишкой и радостно барахтался в грязи своего невежества, как поросенок в луже. А сейчас его режут заживо. Он начал прозревать. Старуха жизнь заполучила его. Старая матушка необходимость.

И сердце, грудь ему вспоров,И льдом пытает и огнем.

У Фрэнка длинное бледное лицо, как у большинства мальчишек его возраста на Гринбэнк, пока они не повзрослеют, не потолстеют и не сложат оружия.

— Шея, — сказал он. — Что шея? — Снова набрасываясь на невидимого врага. — Не в шее дело.

— Ну, а как революция?

— Революция? — Он сплюнул на панель. — Анекдот с бородой. Острите все, шутите.

— Уолтера видел?

— Нет, он, наверно, дома.

— Если он дома, бесполезно его и звать.

— Пожалуй.

На улице показался мальчонка. Он бежал с таким громким ревом, что казалось, вывернется сейчас наизнанку. Когда он добежал до фонаря, стало видно, что он доревелся до обалдения; лицо его так почернело и распухло, что и на лицо было непохоже.

— Бу-у-у-у... — тянул он.

И тут он заметил нас, — мы смотрели на него; он удивился, обнаружив себя в центре внимания. В одну секунду он привел лицо в человеческий вид и, не издав больше ни звука, исчез так тихо и быстро, что я не заметил куда.

— Младший Добсон, — сказал Фрэнклин. — Получил взбучку от своей ма.

— За что?

— Снова вышла замуж. Родила второго, а он немного поврежден в уме. Вот она и лупит Джонни. Скоро до смерти его забьет.

— Почему никто не вмешается в это?

— А почему никто ни во что не вмешивается? — сказал молодой Фрэнклин. — Даже в то, что творит Гитлер.

Облака потемнели, тяжелые и плотные, как старинное красное дерево. Огонь внизу прогорел, не осталось ничего, кроме желтой полосы. Как пламя газовой горелки, видное сквозь щель между ставнями в кухне. Капустно-зеленое небо с одной звездой. Словно блестка, просвечивающая сквозь вуаль. А на востоке поднималась синева, густая, как дальний лес.

— Идете? — спросил Фрэнклин. Он не любит быть один. И мы пошли по набережной на Пэртри-лейн, где живет Уолтер Оллиер. Фрэнк погремел калиткой, чтобы сообщить Уолтеру о нашем приходе. Дверь отворилась, и мы услышали, как миссис Оллиер кричит ему вслед, что, если он уйдет, может совсем не возвращаться. Глаза бы ее на него не глядели до конца ее дней! Когда Уолтер шел по дорожке, она высунулась из двери и повторила все с самого начала для нас.