Скачки в праздничный день - Георгий Саталкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Справа от распахнутых ворот горой громоздились обскелетившиеся сани, сложенные на лето. Отдельно стоял щегольский, с черным лакированным дышлом, черными барками и красными колесами выездной директорский фаэтон. Чуть дальше свободной толпой стояли телеги, брички, гарбы с решетчатыми своими боками, бестарки, одноконные бедки. Оглобли лежали у кого как — то широко разбросанные, как бы в изнеможении, то лихо торчали в небеса, то как две прямые руки лежали на товарищеских плечах другой телеги или гарбы.
Даже сюда, наверх, где полынный вольный дух братался с конюшенно-сбруйной атмосферой, доплывал запах цветущих вишневых садов — тонкий, сладостно-прохладный. В отдалении орали петухи с сердитым и тоже каким-то разгульно-праздничным обязательством.
Отстегнув привязь, Иван Иванович вывел Беса наружу, на свежий ветерок, который с леденящей лаской веял с северо-восточной стороны. Выйдя из коричневого сумрака конюшни, конек поднял голову, строго посмотрел вокруг и заржал.
На игольчато-зеленом скате пасся косячок рабочих лошадей. Большая белая кобыла оторвалась от травы и заржала в ответ, направившись было в его сторону, но затем, словно укусил ее кто-то, неловко отставив переднюю ногу, изогнувшись, принялась чесать себе зубами спину. Покончив с этим занятием, она словно бы забыла о Бесе и опять жадно припала к молодой траве.
Иван Иванович, с поспешностью, но в то же время и с большой тщательностью, стал приводить лошадь в порядок, чтобы на ипподроме не хуже других быть. Деревянным гребнем расчесал гриву, челку и хвост. С силой повсюду взъерошив шерсть жгутом соломы, он вытер Беса куском сукна, и тот золотисто, с мокрыми переливами заблестел.
XXI
— Здорово, Иван, — услыхал он за своей спиной зычный голос.
Оглянувшись, Иван Иванович увидел Ваську Цыгана. Бурое, с большим носом, толстыми губами, в углах которых закипела желтая слюна, лицо его выражало широкую, как бы не его самого касающуюся, а общую радость, как бы только идею ее.
За ним чуть боком к Ивану Ивановичу стоял Пыров, он хмурился и смотрел задумчиво в пространство. Время от времени, точно собираясь что сказать и передумывая на самом пороге, он раскрывал свой длинный рот и плямкал губами.
Сухо поздоровавшись с обоими, Иван Иванович продолжал сильными округлыми движениями рук оглаживать лошадиные бока и круп.
— Я пьян! — объявил Васька, не замечая деловито-озабоченного выражения на лице Агеева, его плотно, в ниточку сомкнутых губ. — Выпили вот с ним. Друг! — повернувшись к Пырову, крикнул он. — Ходи сюда! Ты что, Ивана не узнал? Это Иван, святая наша душа! Иди, не бойся.
Пыров сделал несколько шагов к ним, но все так же боком остановился — маленький, как бы сидящий на голенищах своих сапог, все в том же, что и утром, желтовато-зеленом, с красным рантом кителе без единой пуговицы.
— Он хороший, — доверительно шепнул Цыган Агееву. — Большая тоже душа, — добавил, с каким-то значительным, испытующим прищуром глядя на Ивана Ивановича. — Он как твой Бес, ей-богу! А бедный — нету ему встречи. Разреши сказать: я вот эту скотину на копытах тоже бил, душу из нее выколачивал… Бес! А-а, узнал, узнал меня? Вот: до сих пор боится, бедный мой, а мне сейчас, на праздник, стыдно. Ах, боже ж ты мой! Как мы живем?! — с сокрушительным сожалением крикнул он и тут же, угибая шею, зычно запел, зарычал даже: — И пить будем, и гулять будем, — и вдруг зашептал тоненько, удивленно, в страдании поднимая брови: — А смерть придет — помирать будем!
С бесконечным терпением относился Иван Иванович к людям. Таких же, как Васька этот Цыган, он терпел, как старую рану: болит давно, утомительно болит, но некуда деться от этой боли. Слишком раздражительным и диким характером обладал этот Васька.
Что там говорить про конюшню, поля, склады, сеновалы, где приходилось Цыгану работать, — в магазин заходит и прямо с порога, при женщинах, детях, стариках вместо приветствия дует матом. И как бы даже нарочно: а вот испытаю вас, сволочей, грязью помажу — как вы будете тогда, что мне сделаете?
В клубе его появление вызывало перерыв: прекращались танцы — девчата поднимали визг, гармонист обижался. Если шло кино, механик включал свет — никакой возможности не было показывать красивую жизнь под Васькины высказывания.
Когда приезжало начальство, даже свое, районное, Цыгана старались запихнуть куда-нибудь подальше. При начальстве он особенно вдохновлялся и крыл все подряд: вилы, какими ковырял навоз, сам навоз таким же образом освящал, кормушки, сено, лошадь, телегу с ее всеми четырьмя колесами, дождь, если он лил, хорошую погоду, цигарку, которая то слишком быстро курилась, то разжечься толком не желала, — и уж так как-то все выворачивал, что начальство делало выговор директору, парторгу и порой даже бухгалтеру, который никуда не отлучался от своего стола.
Вот почему Васька Цыган, взяв себе в товарищи Пырова, вместо ипподрома отправился на рабочую конюшню. Видимо, Павел Степанович нашел какое-то сильное средство, чтобы даже в праздник держать Цыгана в повиновении, а тем самым, и в стороне от главных событий дня.
Но здесь, на конюшне, чувствуя себя полным хозяином, он брал свое: точно камень расшатывая, стал вытаскивать из кармана штанов бутылку. Выломив ее оттуда, он встряхнул посудину с веселой силой, и прозрачная жидкость хрустально взбурлила, запенилась.
— Иван! — сказал он и еще раз тряхнул бутылку, приглашая его тем самым выпить с ним за компанию.
Иван Иванович, старательно делая свое дело, не обратил на этот радушный жест никакого внимания.
— Ты шо? — спросил недоверчиво Васька, избока глядя на Агеева. — Не скачешь разве?
— Приказ был, — отозвался невнятно Иван Иванович. — Скакать буду. Куда ж денешься?
Из другого кармана Васька достал стаканчик, повертел его перед собой, как бы исследуя на предмет чистоты. Стаканчик был мутен, захватан пальцами, с прикипевшим сором на луповом донце. Но Цыгану он показался чистым, и, вышибив одним осадным ударом пробку, он наполнил до краев и протянул чарку Агееву, обливая толстые, черно-коричневые пальцы свои светлой влагой.
Иван Иванович отрицательно покачал головой и, ведя рукой по спине лошади, стал обходить ее. Цыган, подождав какое-то время, как бы не веря, что от его угощения отказались, разом махнул содержимое стаканчика себе в рот и, не вытирая мокрых губ, сипло, сквозь водочную горечь и жжение, крикнул:
— Тезка, Василий! Иди ты выпей — не хочет Иван!
С важностью, вроде бы даже с неудовольствием, одолжением даже, Пыров подошел к Цыгану, высунув из обтрепанного рукава розовато-грязные кончики пальцев. Цыган вставил в них стаканчик, и Пыров, приложив его к слипшимся губам, стал сосать водку, вытягивая вслед за убывающей влагой свою тощую шею. Казалось, ни водке, ни шее его конца не будет, и когда он все-таки одолел свою порцию, даже Бес облегченно вздохнул.
Поддернув рукав, Пыров завернул полу кителя и достал из кармана горсть дробленого овса и бросил себе в рот. Цыгану также насыпал в ладонь — оба зажевали, поплевывая перед собой. У Цыгана белесая шелуха тут же усаживалась на толстых его губах, но он не замечал этого.
С серьезным, глубокомысленным видом они наблюдали за тем, как Агеев седлал своего конька, с какой аккуратностью, душу изводящей мелочностью, расправлял он чуть ли не каждую шерстку под потником, как одернул все складочки и все идеально поправил. Цыгану не по себе даже стало.
— Скакать хочет, — угрюмо сказал он Пырову, кивнув на Ивана Ивановича. — С чистокровными…
Все жесты, все выражения величавости, важной сердитой задумчивости маленького Пырова остались прежними. На него, казалось, водка не распространяла своего размягчающего действия. Только под глазами его словно отпотела кожа, было мокро и что-то обнажилось под ними, стало похожим на брюшко лягушонка — такое же отдутловатенькое, дышащее и беззащитное.
— Подседлал хорошо, — сказал он.
— А как же! — согласился Цыган, налил себе, выпил, плеснул Пырову и смотрел, как тот, вытягивая шею, пьет. — Я когда пришел сюда, то не узнал его. Думаю: Иван это или не Иван.
Они говорили так, точно Агеева уже не было рядом с ними. Он тоже не обращал уже на них никакого внимания, сосредоточенно помигивал глазами, время от времени истомленно вытирая пот со лба. Наконец он сел в седло, подобрал поводья, чуть сдавил шенкелями, и Бес пошел спорым шагом, а потом побежал легкой рысью.
Цыган и Пыров смотрели, как он ритмично поднимался и опускался на стременах. Вот показался он на оловянно-голубом фоне воды, вот уже замелькал за полосами вербовых ветвей…
— На ипподром? — спросил Пыров.
— А то куда ж! — закричал Васька. — Тоже сволочь хорошая: не пьет, не курит, а как директор приказал — так и выстлался, готов! И коня родного свово не жаль, а?!