Борьба вопросов. Идеология и психоистория. Русское и мировое измерения - Андрей Ильич Фурсов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После поражения интернационал-социалистов, мир-революционеров в ходе «холодной гражданской войны» 1924–1939 гг. их негатив по отношению ко всему русскому, включая русскую государственность, крестьянство и многие проявления национальной самобытной культуры приняли с их стороны закамуфлированную форму борьбы за ленинское (читай: ленинско-троцкистское при всех различиях между Лениным и Троцким, ленинизмом и троцкизмом) интернациональное наследие против национализма и патриархальной косности. И хотя с середины 1930-х годов оголтелая русофобия 1920-х ушла (в 1936 г. появился термин «советский патриотизм»; 7 ноября перестало быть праздником Первого дня мировой революции; была подвергнута жёсткой критике школа М.Н. Покровского и т. д.), «интернационалистская» линия в различных сферах жизни советского общества сохранялась и противостояла национально-русской. После смерти Сталина, при Хрущёве, она начала усиливаться – особенно по мере превращения номенклатуры в квазикласс, из слоя-в-себе в слой-для-себя. Не за это ли либералы прощают Хрущёву все его «грехи» – и гонения на церковь, по масштабу сопоставимые с таковыми 1920-х годов, и то, что он водил «мордой об стол» их на встречах с писателями, художниками, поэтами, грозя высылкой за границу, и многое другое?
В-третьих, как это ни парадоксально, советская власть унаследовала многое в отношении как к крестьянству, так и к русской традиции от самодержавия, точнее от самодержавия Романовых. Поскольку с первым фактором – идеологией марксизма – в данном контексте всё более или менее ясно, остановимся подробнее на втором и третьем факторах.
16
Номенклатура, формальное начало которой положил учраспред в 1921–1922 гг., а содержательное – ячейки профессиональных революционеров ещё в дооктябрьский период, пришла к власти в результате революции и гражданской войны. В этой войне победу большевиков, в конечном счёте, определило то, что крестьянин-середняк не поддержал белых и выбрал, как ему казалось, наименьшее зло – красных, тем более что они обещали землю, а белые туманно говорили о «непредрешенчестве», обещая всё решить после победы. Более того, с учётом введения в 1921 г., прежде всего после прокатившихся по стране крестьянских восстаний, НЭПа можно сказать, что в краткосрочной перспективе (5–6 лет) одним из победителей в русской смуте, начавшей в 1860-е гг. и перешедшей в свои острые фазы крестьянского восстания («новая пугачёвщина») в 1905–1906 гг. и в 1916–1921 гг. оказался и крестьянин, впервые в русской истории выигравший свою крестьянскую войну – причём первую в русской истории по-настоящему крестьянскую, а не привесок к казацким войнам русского Юга против русского Севера (Центра).
Пока красные и белые выясняли отношения, крестьяне к 1920 г. вернули в общинную собственность практически всю землю, утраченную в ходе столыпинской реформы. Симптоматично, что с наибольшей жестокостью гражданская война «громыхала от темна до темна» именно на юге и востоке России, где столыпинщина преуспела в наибольшей степени.
Именно крестьяне, выбрав большевиков как наименьшее зло, обеспечили им победу в гражданской войне, а затем прокатившейся по стране волной крестьянских восстаний вынудили «революцию комиссаров» развернуться в сторону НЭПа. После этого режим почти десять лет жил с опаской быть захлёстнутым крестьянским морем и поэтому, как только встал на ноги, материально-технически, и разделался с «левым» и «правым» уклонами, провёл вторую фазу городской «революции комиссаров» – антикрестьянскую, в виде коллективизации, уничтожившей крестьянство как класс. Эта революция победила, но печать подозрения по отношению к крестьянству, неприязни к нему у советского режима осталась, особенно если учесть, что большая часть советского руководства принадлежала к слою, представители которого уже перестали быть крестьянами, но ещё не стали горожанами. Как заметил по поводу советской номенклатуры Э. Неизвестный, это были люди, которые выбежали из деревни, а до города не добежали. То есть физически – добежали, а социокультурно – нет. Маргиналы, как известно, всегда свысока и подозрительно относятся к среде, из которой вышли (это хорошо показал в своих произведениях Н.С. Лесков, долго весьма нелюбимый советской властью писатель).
Вообще XX век был веком великих крестьянских войнореволюций – Мексика, Россия, Китай, Вьетнам, Колумбия (причём они вспыхивали даже там, где до этого их в течение всей истории не было – те-линганское восстание 1947–1951 гг. в Индии). Однако во всех этих событиях был элемент, которого до XX в. не было и который и превращал крестьянские восстания и войны в войнореволюций – это роль городских агитаторов; в русском, китайском и вьетнамском случаях эти агитаторы были коммунистами.
Великие революции первой половины XX в. – это революции двух потоков, «сдвоенного центра» – коммунистического (социалистического городского) и крестьянского (деревенского). Дж. Скотт называет это «революцией крестьян» и «революцией комиссаров». На каком-то – раннем и кратком этапе – их цели невольно, чаще по негативу, отрицанию совпадали. Однако затем, чтобы удержаться у власти, одни победители – комиссары – должны подмять других – крестьян – сразу или постепенно, на время отступив, чтобы потом ударить «с носка» и установить ещё более жёсткий социальный контроль, чем раньше, при «старом режиме». Как в момент введения НЭПа в 1921 г. обещал Ленин, большевики, власть, ещё вернутся к террору, в том числе к террору физическому. Как обещал, так и сделали во время коллективизации – при всей необходимости и неизбежности этого процесса не только для сохранения режима, Системы, но и для выживания русского народа в условиях XX века.
У городской революции и крестьянского восстания были не только разные цели, но и разные векторы и ценности. Однако тактически в лозунге «землю – крестьянам» две революции на определённом хроноотрезке совпали. При этом именно в марксизме (и особенно в русском марксизме, мужавшем в борьбе с народниками) отношение к крестьянству было особенно негативным («идиотизм деревенской жизни» и т. п.). После победы революции на это наложились сначала страх перед «русской Вандеей» (и гражданская война его подтвердила), а после победы в «гражданке» – и вплоть до середины 1930-х гг. – страх провозгласивших отмену частной собственности городских революционеров, которых в сельской стране может поглотить мелкособственническое крестьянское море, «море-окиян» «мелких хозяйчиков». Альтернативой этому поглощению могло быть только осушение «окияна-моря» – раскрестьянивание, уничтожение крестьянства как класса, который большевики обозвали «мелкой буржуазией» и который в 1910-е гг. продемонстрировал свою силу в сопротивлении столыпинской реформе и в гражданской войне.
Необходимо, однако, отметить, что коллективизация, раскрестьянивание диктовались не только краткосрочными императивами сохранения
