Когда зацветут тюльпаны - Юрий Владимирович Пермяков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Гурьев сжимает пальцами ноющие от тупой боли виски и продолжает шагать по комнате мимо Вачнадзе. Лазарь сидит у стола и авторучкой пишет в записной книжке. Порой он косится на Гурьева и недовольно морщится. Он хочет сказать что-то, но молчит. За окном, расписанным морозными узорами, синеет вечерняя степь, тускло сияет закат, задернутый серой пеленой. С буровой доносится еле слышный гул моторов. Кедрин там, у скважины, работает наравне с другими. Гурьев удивился, когда Алексей прошел к глиномешалке и присоединился к рабочим, готовящим глинистый раствор. В паре с Перепелкиным мастер лопатой накладывал на носилки зеленоватые комья глины, потом брался за ручки… Любит работать… Да, да, как и Галина… Она так и говорила: нужно учиться… любить… Странное сочетание слов…
Вачнадзе сидит и морщится. Ему не нравится, что вот уже целый час главинж болтается по комнате туда-сюда и не может найти себе дела. А Гурьев смотрит на него и думает: «Ну, скажи хоть слово! Уткнулся носом в записную книжку и только сопит… Какой все-таки большущий носище у этого Вачнадзе… и горбатый…»
Гурьев останавливается. Он не может больше молчать, смотрит на Вачнадзе и ждет, когда тот заговорит. Он почему-то уверен, что Вачнадзе заговорит первым и обязательно скажет то, что ему, Гурьеву, так необходимо в эту минуту. Вачнадзе умный, он должен понимать состояние Гурьева, и поэтому что-то должен сказать, не имеет права не сказать — ведь они все-таки хорошие друзья. И Вачнадзе сказал, не поднимая глаз от книжки:
— Сходил бы ты на буровую, посмотрел, что там делается… В кои-то веки вырвешься еще сюда… — И опять начал писать, торопливо водя пером по белой страничке своей толстой книжки.
А что еще может сказать Вачнадзе? Ничего не сказал и сказал больше, чем ожидал Гурьев. Чуткий все-таки, он, этот большеносый горец Вачнадзе…
Гурьев покорно снял с вешалки пальто и оделся. У двери, не оборачиваясь, тихо сказал:
— Хорошо, я схожу, Лазарь… Проверю кое-что…
— Ну, ну, — промямлил тот в ответ.
«И черт его знает, что он все пишет!..»
На тропе Гурьев остановился. Навстречу кто-то шел.
— Кто это? — спросил он, когда человек подошел ближе. — Ты, Артемьев?
— Да. За вами иду. Пора отправляться. Поземка пошла, — ответил шофер вездехода простуженным басом.
— Поземка?.. Что, опасно?
— Дорога не ближняя. Не дай бог, захороводит метель!..
Гурьев невольно засмеялся, вслушиваясь в раскаты артемьевского баса.
— Однако и голосок у тебя, Артемьев. Если во всю силу грянешь, так, пожалуй, у кого-нибудь и барабанные перепонки не выдержат, а?
— Что верно, то верно, — без всякого смущения прогудел в ответ Артемьев. — Да у меня что… Вот вы послушали бы моего деда… В соборе протодьяконом служил… Бывало, рассказывает, как пустит аллилуйю, так свечи, словно от ветра, гасли, под ногами пол дрожал…
— А жив сейчас, дед-то?
— А что ему сделается? Жив. На вторую сотню перевалило и хоть бы что. Мужик здоровый, в молодости быка-полуторника ударом кулака сваливал… Озоровал много, хотя и служил богу…
— Ну, а голос как?
— Не тот, конечно, что был, но осталось… Выпьет случаем, запоет что-нибудь духовное, так в окнах стекла дребезжат…
— Силен у вас дед, Артемьев, — невесело сказал Гурьев, пряча лицо от все усиливающегося ветра.
— Силен, что и говорить, — согласился шофер и добавил, осматриваясь: — А поторапливаться все-таки надо…
— Ну, хорошо… Сейчас идем. Подожди немного, — попросил Гурьев и повернул обратно в барак. «И чего он все пишет, Вачнадзе? Пора домой… Домой? А есть ли у меня теперь дом?»…
7
Пристроившись у слесарного столика, положив блокнот на колено, Алексей торопливо писал письмо Галине:
«…Машины уже готовы тронуться в обратный путь, и поэтому — спешу. Не обижайся — и пойми. Я все время думаю: не жестоко ли мы поступили? Имею ли я право на твою любовь? Не подумай, что я чего-то боюсь, — я просто теряю голову от счастья, от ощущения, незнакомого мне ранее: я люблю! Понимаешь? Ну, как это объяснить?.. Засыпаю и думаю о тебе, просыпаюсь и первая мысль: а как ты там? А ведь до встречи с тобой этого не было! Сейчас же я, словно другой человек: и тот же, да не тот…»
«…понимаю, пишу тебе по-мальчишески наивно, но верю! простишь мне эту наивность и сумбурность — ведь я впервые пишу письмо любимой…
Я знаю, как тяжело тебе будет, но не смей падать духом, слышишь, не смей! Суд людей суров, но иногда он и неправ, когда дело касается чувств… Видишь, я уже начинаю рассуждать, но и это от любви к тебе… Мы были жестоки с Гурьевым, но разве было бы лучше, если бы мы пустили слезу и пожалели его?..»
«…Мы встретимся только весной — раньше отсюда не выбраться, да и не смогу я оставить буровую без присмотра — бурение идет! Но весной я примчусь к тебе и привезу охапку красных тюльпанов… Ты будешь ждать? И помнить, что я люблю тебя?..»
Исписав несколько листков, Алексей вырвал их из блокнота и задумался. Как адресовать письмо? Написать просто: «Гурьевой Г. А.»? А если Вачнадзе покажет его Никите? Да и не сочтет ли Вачнадзе оскорбительным для себя такое поручение — ведь они с Гурьевым друзья!.. Алексей вздохнул, огорченно покачал головой и сунул письмо во внутренний карман…
Алексей подошел к вездеходам. У одной из машин стояли Вачнадзе и Гурьев. Пожимая руку Алексею, Вачнадзе проговорил:
— Ну, дорогой, желаю удачи. Будь построже с людьми, не распускай их… Что же еще? Говорили мы много и подробно, все ваши нужды и пожелания я записал себе в книжку… Мы не забудем о вас. Радируйте обо всем, что случится, держите нас в курсе.
— Хорошо, Лазарь Ильич.
— Вот, кажется, и все. Будь здоров, мастер… Да, чуть не забыл. У тебя никакой просьбы не будет?
— Спасибо, Лазарь Ильич, личных просьб у меня нет, — торопливо ответил Алексей, вспомнив про письмо, и почувствовал, как у него от смущения начали гореть щеки. Потом спохватился:
— …Есть, есть просьба! У верхового, у Александра Смирнова, жена на днях рожать будет. Волнуется будущий отец, беспокоится. Я очень прошу вас узнать обо всем этом и передать нам… Будем очень ждать…
— Ишь ты, будущий отец, — покачал головой Вачнадзе и мягко улыбнулся. — Такую просьбу выполню,
