Глухая Мята - Виль Липатов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Задумываются лесозаготовители. К огородам люди так привыкли, что сами не знают – нужны ли, выгодны ли? Зарабатывают хорошо – на покупку овощей хватит, но как-то не хочется тащить с базара то, что можно вырастить самим. Уютнее, домовитей бывает человеку, когда в огороде синими звездочками цветет картошка, пошевеливают листиками бочковатые муромские огурцы, а в оградке полыхают маки. Занятно, весело строгать осенью тугие кочаны капусты, хрумкать кочерыжки; хорошо укладывать осенью в прохладное подполье морковь, пахнущую укропом, и укроп, пахнущий морковью. Любо человеку заготовлять на зиму брюкву, репу, тыкву, шелушить по вечерам коробочки мака.
Щекочущими, вкусными запахами наполняется дом, пропитываются одежда, руки – осень пахнет укропом и увядающей землей. Еще очень тепло, солнечно; над огородами, над улицами плывут длинные седые паутинки с маленькими хитрыми паучками; кружась, падают желтые листья.
Сухие листья везде: на дорогах, на крышах, на одежде, на кабинах тракторов и автомобилей. Они скорлупками лопаются под ногами, шелестят, разговаривают, от них пахнет сладковатой гарью и укропом. Прожилки на листьях как вены на нежной руке ребенка.
Хорошо кругом. Не хочется думать о длинной зиме, о двухметровых сугробах. Лето хранится в подпольях: брякнет зимой крышкой хозяйка, нырнет в пролет пола, в запашистую темноту – и смотришь: целенькие, хрусткие лежат на столе огурцы, голубой укроп, редька, капуста с краснинками брусники. Не стол, а огород в доме запасливого лесозаготовителя…
Заботятся люди: перебрали ли дома картошку для посадки, готовятся ли высевать рассаду, записались ли на очередь пахать огород?
– Главное бы, на очередь записались! – тревожится Петр Удочкин.
– На очередь запишут! – отзывается Раков. – Нас запишут!
– Это, как говорится, так!
И только Михаилу Силантьеву неведомы заботы товарищей, живет он одиноко, носится по земле, как перекати-поле, а вернется в общежитие, бросит на кровать пропотевший ватник и усядется на табуретку – вот и дома! Выпьет в честь возвращения стопку-другую спирта и снова начнет плести сложную паутину жизненных дорог – скитаться по общежитиям и заезжим комнатам. Поэтому Силантьев посмеивается над товарищами, похохатывает.
– Эй вы, кулачье! – задиристо говорит он. – Чего опустили головы?.. Вот истинно – кулачье. Вам что, денег мало?!
Силантьев лежит на лавке, разбросав руки, курит, лихо поплевывает, издевается над товарищами:
– Дожил до хорошей жизни красный партизан Никита Федорович Борщев! Кулаком стал!.. Ты, Никита Федорович, честно признайся: на раскулачивании бывал?
– Ну бывал! – рассеянно отвечает старик. – Бывал, как говорится, и не раз бывал…
Силантьев восторгается прямодушным ответом Борщева – сучит, трясет ногами и едва не падает со скамейки.
– Значит, опыт имеешь! – хохочет он. – Вот раскулачь себя… Куркуль ты, Никита Федорович!
– Глупости говоришь, Силантьев! У нас личная собственность разрешена, – медленно поворачивается к нему Георгий Раков.
Механик электростанции Валентин Изюмин, тоже не участвующий в заботах лесозаготовителей об огородах, отрывается от книги, устало потирает виски – все время, пока работала радиостанция, он читал, сосредоточенный и отсутствующий. Аккуратно положив книгу на краешек стола, Валентин Семенович прислушивается к разговору лесозаготовителей, чуть приметно – краешками губ – иронически улыбается.
– Личная собственность, конечпо, будет постепенно отмирать, – важно и уверенно продолжает тракторист. – Сейчас же, в период перехода к коммунизму, мы временно сохраняем личную собственность…
При словах «мы сохраняем» механик улыбается во все лицо, но в разговор не вступает, а ждет дальнейших слов Ракова. Тракторист же, видимо, не собирается говорить – отворачивается от Силантьева и принимает прежнюю позу, которая теперь насыщена выражением окончательности и бесспорности высказанной им мысли. «Я сказал, свое дело сделал, а вы как хотите! – говорит поза Ракова. – И то, что я сказал, – истина. Никаких других мнений быть не может!»
– Скажите, Раков, а лопата – орудие производства или нет? – вежливо осведомляется Изюмин.
Раков думает, потом неохотно отвечает:
– Ну, предположим, орудие… Что из этого?
– Ничего особенного. Ответьте на такой вопрос! Вы вскапываете огород лопатой, получаете продукт и считаете его личной собственностью? Скажите – почему, коли лопата орудие производства и не считается личной собственностью… Что вы скажете на это? Как развяжете узелок? – монотонным голосом говорит механик и скучающе, пожевывая губами, смотрит на Ракова. – Развязывайте.
Выслушав Изюмина, Виктор и Борис переглядываются, подталкивают друг друга локтями и разом улыбаются.
– Вопрос поставлен неверно! – осторожно говорит Виктор. – Вы, Валентин Семенович…
– Постойте, Виктор! – умоляюще, но иронически складывает руки механик. – В ваших знаниях я уверен! Мне хочется услышать ответ от Ракова. Он так убедительно поучал, что я уверен – ответ последует… Мы ждем, товарищ Раков!
Лесозаготовители действительно ждут. Петр Удочкин, тот даже подался вперед, чтобы не пропустить ни слова, а Никита Федорович многозначительно щурится, важно оглаживает бороду, помигивает на Ракова.
Бригадир Семенов туго сжал рот и смотрит на тракториста так напряженно, точно силится помочь ему.
– Мы ждем!
Раков никак не реагирует на восклицание механика – хранит прежний самоуверенный вид, но думает, наморщив лоб, как ответить, и, наконец, небрежно бросает:
– Вы неправильно поставили вопрос…
– Почему?
– Неправильно, и все! – сердито отвечает Раков.
Механик смешливо, точно восклицает: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!», разводит руками:
– Почему все-таки?
– Лопата не орудие производства.
– Вы же сами утверждали, что орудие…
– Мало ли я что сказал… Оговорился!
Лесозаготовители осторожно двигаются, передыхают. Изюмин поднимается, проходит по комнате, остановившись против Виктора, дружески просит:
– Поясните Ракову, Виктор!
Гав вспыхивает. Непонятно, почему смущается он – то ли от напряженной тишины в комнате, то ли оттого, что словно к товарищу – умному, знающему – обратился к нему механик, то ли оттого, что Раков со злостью смотрит на него. Но отвечать нужно, а почему – он тоже не знает, но чувствует, что должен ответить на просьбу механика. Изюмин стоит перед ним с открытой, ласковой улыбкой на красивом, умном лице. Виктор делает широкий жест:
– В этом вопросе главное заключается в том, кому принадлежит орудие производства и как оно используется. Ведь вы, Георгий Филимонович, копаете лопатой свой, заметьте, свой огород и работаете сам, а не предоставляете лопату в распоряжение наемного рабочего. Вот в чем разница!
– А вы молодцом, Виктор! – похлопывает его по плечу механик. – Я уверен – вы обязательно поступите в институт!
Потом, подумав, так же дружески обращается к Ракову:
– Вы не огорчайтесь! – И механик делает такой жест, точно хочет похлопать по плечу и Георгия Ракова, но вовремя сдерживается: Раков глядит на него презрительно.
– Вы здесь дурачков не ищите! – огрызается он. – Еще посмотрим на вас! Посмотрим!
И предостерегающе машет пальцем.
4
Над зубчатой стеной тайги таращатся глазастые звезды. Похожий на обсосанный леденец, висит месяц. Сосны стоят на длинных ножках-тенях, и от этого тайга кажется точно висящей в воздухе. Под ногами рвутся, лопаются льдинки, замерзшая земля гудит медью. Тайга притихла, затаилась, спрятала в небе вершины деревьев. Тихо. А в ушах Федора Титова неумолчный голос. Чудится ему, что звучат сосны, земля, небо; голос течет с деревьев, струится из чащобы. В сердце голос отзывается болью, в груди образуется холодная, щемящая пустота. А голос не стихает, он наполнен им до предела. Кроме этого голоса, нет ничего – ни звезд, ни неба, ни просквозившей тайгу лунности.
В ушах Федора Титова звучит голос Лены – жены Георгия Ракова: «Мы все целуем тебя, Георгий…» Низкий, гитарный голос. Мысли Федора путаются, ноги несут неизвестно куда, он спотыкается, спешит. Звучит голос. Слушать его – мученье и радость. От него хочется бежать и – возвращаться к нему. «Мы соскучились, Георгий…» В это мгновенье Лена, наверное, взмахивает ресницами. Нежность застывает в маленьком овальном подбородке.
От голоса не уйти, не спрятаться. В этом боль и счастье. Лунной грядой бежит Федор Титов, словно убегает от самого себя. И не может уйти! И не может спрятаться!.. Не знал он, что самым тяжелым в тоске по Лене окажется ее голос, послышавшийся из динамика радиостанции. Ко всему привык Федор – видеть ее, говорить с ней, слушать на собраниях, – но сегодняшнее нежданно! Голос из динамика повернул время назад. На четыре года попятилось оно. Голос, как магнит, приблизится к сердцу, прижмет, а когда с болью оторвешь, тянет снова.
