Книжный клуб Джейн Остен - Карен Фаулер

Признаков работы почти не было. Ученики спали, перешептывались или глазели в окно. На стоянке горячий воздух тошнотворно плыл над машинами. У Лайзы Стрейт волосы упали на лицо, тетрадь — на колени. Сегодня в ней было что-то особенно хрупкое, аура недавно брошенной. Она встречалась с мальчиком из выпускного класса, который, без сомнения, постоянно пытался ее уломать. Пруди надеялась, ее бросили потому, что не согласилась, а не потому, что согласилась. Лайза — милая девочка, хочет всем нравиться. Если повезет, она дотянет до колледжа, где хорошие качества уже не будут помехой. Трэй Нортон тихо сказал какую-то гадость, и все, кто услышал, засмеялись. Подойти проверить — наверняка Элайджа Уоллас и Кэти Синг играют в «виселицу», подумала Пруди. Элайджа, вероятно, голубой, но ни он, ни Кэти об этом еще не знают. И глупо надеяться, что загаданное слово — французское.

А впрочем, кому все это надо? Кому надо, чтобы подростки вообще ходили в школу? Их мозги забиты гормонами, как тут освоить сложную систему вроде дифференциального исчисления или химии, не говоря о джунглях иностранного языка. Зачем всех мучить? Пожалуй, с остальным — следить за ними на предмет мыслей о самоубийстве, оружия, беременности, наркомании или беспорядочных связей — Пруди справилась бы, но одновременно учить их французскому — это слишком.

Бывали дни, когда один вид свежих красных прыщей, неумело нанесенной туши или воспаленной, гноящейся кожи вокруг недавнего пирсинга трогал Пруди до глубины души. Большинство учеников намного красивее, чем думают. (А бывали дни, когда подростки казались паразитами, отравляющими ее благополучную жизнь. Часто эти дни совпадали.)

Трэй Нортон, напротив, был красив и знал это — обиженный взгляд, мешковатая одежда, тяжелая походка вразвалочку. Beauté du diable[19]. «Новое платье?» — спросил он сегодня у Пруди, когда садился. И беззастенчиво бросил па нее оценивающий взгляд; это смущало и в то же время злило. Само собой, Пруди умела одеваться профессионально. Если она и открыла больше тела, чем обычно, то лишь потому, что обещали целых сто шесть градусов. Что ей, в костюме приходить? «Круто», — сказал он.

Трэй выпрашивал оценку получше, но Пруди была слишком стара, чтобы купиться. Жаль, не так стара, чтобы стать непроницаемой. На третьем десятке она вдруг с ужасом обнаружила, что хочет переспать чуть ли не с каждым встречным.

Объяснить это можно только химически, ведь Пруди не из таких. Здесь, в школе, каждый глоток воздуха — будто суп из подростковых феромонов. Три года интенсивного ежедневного воздействия — как они могут пройти бесследно?

Пруди пыталась дезинфицировать эти мысли, направив их на Остен. Кружева и капоры. Дилижансы и контрдансы. Тенистые поместья и захватывающие перспективы. Но эта стратегия дала обратный эффект. Теперь даже вист у Пруди нередко ассоциировался с сексом. Время от времени она представляла, как заведет разговор об этом в учительской. «А у вас не бывает...» — начнет она. (Ха!)

Когда Пруди сама училась в старшей школе, она была сексуально сдержаннее, что теперь ее только огорчало. Те годы не оставили приятных воспоминаний. Она быстро выросла и к шестому классу превратилась в каланчу. «Они подтянутся», — говорила мать (хотя никто ее не спрашивал — вот как все бросалось в глаза). И оказалась совершенно права. К концу школы большинство мальчиков обогнало ее как минимум на два дюйма.

Но мать не знала (или не говорила), что к тому времени это будет уже не важно. Твое место в школьном феодальном строе определяется рано. Ты можешь изменить прическу и одежду. Можешь, усвоив урок, не писать целое сочинение по «Юлию Цезарю» ямбическим пентаметром или помалкивать, если написала. Можешь перейти на контактные линзы, компенсировать свой ум невыполнением домашней работы. Все мальчики в школе могут вырасти на двенадцать дюймов. Солнце может взорваться к чертям собачьим. А ты останешься тем же чучелом, что и прежде.

Между тем в ресторанах, на пляже и в кино мужчины, которым полагалось смотреть на ее мать, начали поглядывать на Пруди. В бакалее они терлись об нее, намеренно прижимаясь к ее груди. Они садились слишком близко в автобусе, задевали ее ногами в кино. Старики за тридцать присвистывали, когда она проходила мимо. Пруди оскорблялась, но мужчины были довольны, словно так и надо. Первый раз, когда мальчик спросил, можно ли ее поцеловать (в колледже), она приняла это за насмешку.

Итак, Пруди не была ни красивой, ни популярной. Все условия, чтобы стать хорошей девочкой. А она, чтобы повысить свой статус в школе, иногда участвовала в ежедневных издевательствах над подлинными изгоями. Тогда это представлялось ей отвлекающей тактикой, позорной, но необходимой. Сейчас об этом было невыносимо вспоминать. Неужели она действительно вела себя так жестоко? Нет, кто-то другой подставил Меган Шталь подножку на тротуаре и отфутболил ее книги. Теперь Пруди видела, что Меган Шталь была, вероятно, слегка отсталой и унизительно бедной.

Как учитель. Пруди присматривалась к таким детям, старалась помочь. (Но что может сделать учитель? Несомненно, мешала она не реже, чем помогала.) Возможно, ради такого искупления она и выбрала свою профессию, хотя объясняла это любовью к Франции и отсутствием склонности к точным наукам. Наверное, каждый учитель приходит в старшую школу свести счеты, качнуть весы.

В «Мэнсфилд-Парке» очень и очень немногое подтверждает возможность фундаментальных реформ. «Характер закладывается рано», — написала на карточке Пруди и добавила примеры: повеса Генри Крофорд временно исправляется, но ненадолго. Тетушка Норрис и кузина Мария на протяжении всей книги столь же неизменны в своей низости и грешности, как Фанни и кузен Эдмунд — в своей правильности. Только кузен Том, побывав на волосок от смерти, в самом конце находит силы переродиться.

Это обнадежило Пруди. Может, она не такая плохая, как боялась. Может, у нее все-таки есть шанс на прощение, даже от Джейн.

Но как только Пруди об этом подумала, собственные пальцы, скользящие вверх-вниз по ручке, напомнили ей о чем-то решительно, непростительно не-остенском. Подняв глаза, она обнаружила, что Трэй Нортон обернулся и наблюдает за ней. Ничего удивительного. Трэй чувствовал любую непристойную мысль лучше, чем лозоходец — подземные воды. Он улыбался ей так, как ни один старшеклассник не должен улыбаться учительнице. (А может, ни одна учительница не должна так толковать простое зубоскальство. Моя вина, Джейн. Pardonnez-moi[20].)

— Ты что-то хотел, Трэй? — спросила Пруди, положив ручку и вытерев руки о подол.

— Вы знаете что, — ответил он. Выдержал паузу. Поднял свою тетрадь.

Она встала посмотреть, но прозвенел звонок.

— Allez-vous en![21]— игриво сказала Пруди; Трэй вскочил первым и выбежал из класса. Остальные ученики собрали свои бумаги, папки, книги. Пошли спать еще на чьем-то уроке.

«Эта церковь была украшена так, как вы ее видите, во времена Якова Второго».

У Пруди было окно, и она отправилась через внутренний двор в библиотеку, где имелся кондиционер и два компьютера с доступом в Интернет. Она промокнула пот с лица и шеи, вытерла руку о юбку и открыла почту. К черту предложения консолидировать долги, увеличить пенис, поразить ее боевиком для взрослых на скотном дворе, советы по рукоделию, рецепты, анекдоты, пропавших без вести, дешевые лекарства. К черту все письма с подозрительными вложениями — таких оказалось шесть. Все это Пруди удалила за минуту, но и минуты было жалко: разве она просила? Разве у нее есть лишнее время? А завтра все повторится. Вот уж действительно, la mer à boire[22].

За соседний компьютер уселся Камерон Уотсон. Камерон был сутулым, горбоносым ребенком семнадцати лет, хотя выглядел на одиннадцать. Он учился у Пруди два года назад и жил через три дома от нее. Его мать и Пруди вложили деньги в один инвестиционный фонд. Когда-то этот фонд получал головокружительные прибыли. Когда-то оптоволоконные компании и крупные технические корпорации росли как грибы после дождя. Теперь остались только руины, отчаяние и взаимные нападки. В последнее время Пруди редко видела мать Камерона.

Камерон говорил Пруди, что у него есть друг во Франции. Они переписывались по электронной почте, так что язык ему нравился — однако не давался; как подозревала Пруди, его отличные домашние работы делал французский друг. Явно сообразительный, Камерон был эрудирован и одновременно пустоголов, как многие компьютерщики из пригорода. Пруди обращалась к нему со всеми компьютерными проблемами и очень старалась платить искренней симпатией.

— Я боюсь отправлять что-то из дому, — сказала она, — мне приходят странные письма, как будто от людей из адресной книги. Есть вложенные файлы, но я не скачивала. И не читала.