Книжный клуб Джейн Остен - Карен Фаулер

Писатели встречались в квакерском зале собраний, и сперва возник вопрос (добрые квакеры предоставили помещение бесплатно): должен ли кружок придерживаться квакерских принципов в своих работах, которые здесь будут рассмотрены? Честно ли, приняв этот дар, писать на жестокие или нездоровые темы? После долгой дискуссии решили, что иногда, чтобы противостоять насилию, работа должна быть жестокой. Они писатели. Они, как никто другой, должны бороться с цензурой в любом ее проявлении. Несомненно, квакеры этого от них и ждут.

Коринн так увлеклась остальными писателями — Аллегра даже огорчалась, что, похоже, никогда их не увидит. Она слышала о них, но только в сокращенных версиях. Критический кружок строился на доверии; все рассчитывают на конфиденциальность, сказала Коринн.

Коринн не умела хранить секреты. Аллегра знала, что одна женщина принесла стихотворение про аборт, написанное красными чернилами — будто кровью. Один мужчина писал что-то вроде пикантного французского фарса, только без особого юмора, из-за неаккуратных стрелочек и зачеркиваний читать текст было неприятно; однако неделю за неделей он стабильно выдавал очередную вымученную главу о шутах и рогоносцах. Другая женщина писала роман-фэнтези с хорошим, размеренным сюжетом — разве что глаза у всех там были янтарные, изумрудные, аметистовые или сапфировые. Коллеги так и не убедили ее исправить на карие или голубые, а то и вовсе выкинуть эти злосчастные глаза.

Однажды за ужином Коринн упомянула, что сегодня вечером идет на поэтические чтения. Линн из ее литературного кружка читает эротический цикл в секс-шопе «Приятные вибрации».

— Я с тобой, — сказала Аллегра. Коринн ведь не думает, что она будет сидеть дома, когда в окружении плеток и дилдо читают непристойные стихи.

— Я не хочу, чтобы ты над кем-нибудь подшучивала. — Коринн явно стало не по себе. — Ты бываешь такой безжалостной, когда не одобряешь чей-то вкус. Мы там все начинающие. Если ты станешь издеваться над Линн, я пойму, что, наверное, тоже смешна. Я не могу писать, если кажусь себе смешной.

— Я никогда не сочла бы тебя смешной, — запротестовала Аллегра. — Я не могу. И я люблю стихи. Сама знаешь.

— Ты любишь своеобразные стихи, — ответила Коринн. — Стихи о деревьях. Этого Линн читать не будет.

Аллегра все-таки пришла без разрешения: ей не терпелось продемонстрировать свою воспитанность, а заодно заглянуть в другую жизнь Коринн. Настоящую жизнь Коринн, как она временами думала. Ту жизнь, где ей нет места.

В «Приятных вибрациях» расставили пятьдесят стульев, из которых занято было семь. На стенах за подиумом, словно бабочки, висели надувные вагины разной степени раскрытия. В шкафчиках вперемешку валялись корсеты и пристегивающиеся фаллоимитаторы. Линн очаровательно нервничала. Она не только читала, но и говорила на близкие темы, личные и художественные. Она только что закончила стихотворение, где женская грудь в нескольких строфах рассказывает о своих былых обожателях. Стихотворение имело формальную структуру, Линн призналась, что сомневается, насколько это оправданно, и попросила аудиторию рассматривать ее работу в качестве пробы пера.

Даже грудь говорила голосом поэта, с завыванием в конце каждой строчки, как у Паунда, или Элиота, или кто там начал эту несчастную традицию. В сильных местах слушатели хлопали, и Аллегра тоже старательно хлопала, хотя, по-видимому, не сходилась с ними во вкусах. Потом она вместе с Коринн подошла поздравить Линн, сказала, как ей понравился вечер. Сложно придумать более невинное заявление, но Коринн строго взглянула на Аллегру. Та понимала, что обременяет Коринн. Она сама навязалась, зная, что Коринн не хочет ее здесь видеть. Аллегра извинилась и ушла в туалет. Она тянула время, умывалась, причесывалась — специально, чтобы Коринн могла поговорить с Линн наедине.

В те выходные Сильвия и Джослин отправились на выставку собак в Коровий Дворец[15], и Аллегра обедала с ними. Коринн пригласили, но та сказала — ее вдруг посетило вдохновение, она не рискует остановиться. Настроение у Джослин было прекрасное. Тембе стал «Лучшим представителем породы», судья отметил его хороший вымах и толчок, а также красивую линию верха. После обеда он должен был выступать в «Охотничьих собаках». К тому же в карманах у Джослин лежали карточки нескольких перспективных производителей. Будущее казалось радужным. Коровий Дворец был громоподобен и зловонен. Они вынесли обед на столики для пикника, подальше от собак.

Аллегра обрадовалась, что наконец-то есть кому рассказать о поэтических чтениях. Она процитировала самые удачные строчки. Сильвия так хохотала, что выплюнула сэндвич на колени. Потом Аллегре стало стыдно.

— Жаль, что Коринн меня не пускает, — сказала она. — Боится насмешек. Как будто я стану смеяться над ней.

— Однажды я бросила мальчика из-за того, что он написал мне идиотские стихи, — ответила Джослин. — «Твои глаза-близняшки». Разве у большинства людей глаза — не близняшки? Не считая отдельных несчастных? Казалось бы, это не страшно: зато какие красивые чувства, сколько вложено усилий. Но когда он в следующий раз тебя целует, думаешь только об одном: «Твои глаза-близняшки».

— Я уверена, что Коринн замечательный писатель, — сказала Сильвия. — Правда?

И Аллегра ответила: да! Правда! Замечательный! Вообще-то Коринн еще не показала Аллегре ни строчки. Но читала она действительно хорошие книги.

— Вот какая штука, — сказала Аллегра, а по опыту Джослин, за этими словами редко следует что-то приятное, — если бы пришлось выбирать между литературой и мной, я знаю, что она выбрала бы литературу. Должна ли я обижаться? Я не должна обижаться. Я ведь и сама не люблю себя связывать.

— Штука штукой, — ответила Сильвия, — но ей не приходится выбирать. Так что кто его знает?

Вернувшись домой, Аллегра, к своему удивлению, столкнулась с Линн, которая как раз выходила из квартиры. Они остановились на пороге, чтобы обменяться любезностями. Аллегра несколько кварталов поднималась в гору — лучшего места для парковки не нашлось, проще было бы бросить машину в Дэли-Сити. Но, даже разгоряченная, злая и запыхавшаяся, повторила, как наслаждалась стихами Линн. Она не кривила душой. Она действительно наслаждалась.

— Я принесла вам печенье в благодарность, — ответила Линн. — Так приятно было застать Коринн за работой. У нее настоящий талант.

Аллегру это задело: Линн видела работу Коринн. Даже та женщина, которая красными чернилами писала про аборт, видела работу Коринн.

— Удивительные истории, — сказала Линн, ударив на третий слог «удивительных», словно в гонг. — Ее рассказ об умственно отсталом мальчике, «Мячик Билли». Как Том Хэнкс в «Изгое», только поистине душещипательно.

— Коринн написала рассказ об умственно отсталом мальчике? — спросила Аллегра. И даже не изменила имя? Коринн такого не сделала бы. Наши секреты. Поверь мне,

Линн прикрыла рот рукой, улыбаясь сквозь пальцы.

— О! Критика — это совершенно секретно. Я зря проболталась. Я думала, что тебе-то она показывала. Обещай, что не расскажешь. Не выдавай меня, пожалуйста.

Она не унималась, и Аллегра пообещала, лишь бы прекратить это безвкусное девчачье кокетство.

Входя в кабинет, она заметила, как Коринн, все еще сидевшая за компьютером, свернула окно; текст исчез с экрана, прежде чем Аллегра подошла к столу.

— Выбралась из творческого тупика? — спросила она. Кликнуть мышкой — и текст появится снова.

— Да, — ответила Коринн. — Муза ко мне вернулась.

В ту ночь Коринн попросила рассказать ей историю, хотя они не занимались любовью. Аллегра рассматривала ее, облокотившись на подушку. Глаза Коринн были закрыты, из волос выглядывало ухо. Запрокинутый подбородок, белоснежный изгиб шеи. Сквозь майку видны соски. Соблазнительная невинность. Аллегра сказала:

5. В старших классах одна моя знакомая девчонка залетела. Поначалу мне она понравилась, и, когда она залетела, мне стало ее жалко — слышала бы ты, что про нее говорили пацаны. Но тогда она уже перестала мне нравиться. У этой истории есть еще середина, только я слишком устала, чтобы рассказывать.

Аллегра напилась. И, похоже, не одна. Она видела раскрасневшиеся щеки и стеклянные глаза Пруди. «Пти Сира» исчезло, как по волшебству, и Джослин послала ее на кухню за бутылкой «Графини Мальбек» и Сильвией: та еще не вернулась после звонка. Аллегра встала и поняла, что пьяна.

Сильвия сидела в темной кухне, уже положив трубку.

— Ну что, дочка, — сказала она обычным голосом. Такое притворство было ни к чему, тем более перед Аллегрой.

— И как ты так спокойно это переносишь? — спросила она. — Можно подумать, тебе все равно. — Аллегра знала, что не управляет собой. Она слышала пьяный, неуправляемый голос из собственного рта.