Банкир - Петр Катериничев

— Леший! — произнес Гуня свистящим шепотом, замер, сделал мгновенный ложный выпад, перебросил клинок в левую руку, ударил… и почувствовал, что провалился — его волокло в пустоту… Еще он ощутил открытой шеей легкое движение воздуха — словно дуновение июльского бриза… Боль взорвала голову нестерпимо-черным, и — исчезло все…

Боец подхватил на плечи безжизненное тело и побежал обратно к особняку…

Славик Егоров успел поднять голову, увидеть спину вышедшего Гуни…

Возникший на пороге призрак в непонятного цвета комби был ему странно знаком — словно он его уже где-то видел… И — вспомнил: ему тогда было двенадцать, и он видел эту фигуру ясно и ярко, в клубящемся молочном тумане оконного стекла; он закричал — но фигура не исчезла… Он щипал руки, но она не пропадала… Потом — все кончилось, только черная тьма вокруг; окно в этой тьме светилось одиноким желтым фонарем, а вся постель его была мокрой от пота…

Вот жизнь и прошла… Это было его единственным ощущением, слившимся с другим, — он вдруг увидел себя в другой жизни, молодым, удачливым, любимым…

Таким, каким должен был быть… Но… Он вспомнил, как избивал беззащитного семилетнего мальчишку из соседнего двора, с какой-то остервенелой яростью, просто так, чтобы показать ухмыляющимся старшим подросткам, что ему «не слабо»… Что он вышиб тогда из себя?.. Бог знает.

Острая жалость окрасила мир желтым, уголки губ чуть опустились… Выстрела он не ощутил… Белая, словно склеп, дежурка со змеистыми проводами вдоль стен просто пропала, словно кто-то выключил свет. Навсегда.

Бойцы доложились. Всего — двадцать два трупа. Двое — в будке у ворот, двое — из караулки, четверо — взлетная плошадка, девять человек — в караулке: туда просто бросили баллончик с паралитическим газом мгновенного действия. Еще трое — врач и обслуга. Плюс трупы от предшествовавших их появлению разборок…

Все «двухсотые» запакованы в мешки и уложены в кузов появившегося грузовичка. Машина заурчала мотором и отвалила в сторону моря. Там уже ждал катер. Ровно через час «двухсотые» будут затоплены в Гнилой бухте, и через пару недель от них не останется и следа. Чисто.

— Дельта-два вызывает Дельту-один.

— Дельта-один слушает второго.

— Чистота. Полная.

— Время?

— Полторы минуты.

— Подтверждаю. Принял. Исчезайте.

— Есть.

Майор Сергеев опустил переговорное устройство, сделал знак рукой, и бойцы группами по три человека разошлись на четыре стороны и растворились в предутренней мгле.

Альбер нажал кнопку на миниатюрном таймере и теперь следил за секундной стрелкой зеленого циферблата на приборной доске автомобиля. Тридцать секунд…

Двадцать… Десять… Сейчас!

Особняк налился изнутри пламенем; глухо ухнул взрыв, и ровный мощный огонь охватил сразу все здание — словно в предутреннем небе расцвел невиданный алый цветок. Зарево отразилось от низких туч, сделав утро лиловым. Машина мчалась по змеистой дорожке. Лучи фар выхватывали лишь небольшой участок впереди, и казалось, водитель ориентируется совершенно интуитивно — езда на такой скорости по такой дороге была слишком рискованной.

Риск? Жить вообще рискованно, а жить активно — рискованно втройне. Но другой жизни Альбер не знал. И не хотел.

«Порше» проскочил центр городка, не сбавляя скорости. Свернул на юг, в сторону залива, и, проехав по улице пару кварталов, остановился у небольшого двухэтажного домика за высокой изгородью, сплошь увитой виноградом. Ворота открылись автоматически, как только водитель нажал кнопку на пульте управления.

Въехал под навес, вышел из автомобиля, подошел к двери, что находилась со стороны дворика. Вообще, и сам дом, возведенный совсем недавно, был построен по-татарски: к улице были обращены лишь глухие стены, все окна — внутрь дворика. Правда, с некоторой модернизацией: на втором этаже на улицу глядело несколько решетчатых окошечек в староанглийском стиле; но стекла были зеркально тонированы, сделаны на заказ, и пробить их было невозможно ни пулеметной пулей, ни кувалдой. Первый же этаж был «глухим» вовсе: ни единого оконца.

Альбер вытащил из чемоданчика небольшой прибор, нажал кнопку, отключая сепаратную сигнализацию, нащупал под подоконником плату, «сыграл» на клавиатуре из семи кнопочек, сродни баянным, незамысловатую мелодию, отключив дублирующую сигнальную систему; впрочем, нигде не раздалось ни звука. И только после этого вставил ключ в замок и открыл дверь.

Поднялся на второй этаж, подошел к секретеру, открыл, насыпал в широкий бокал четыре ложечки растворимого кофе, плеснул тоника, тщательно перемешал, долил коньяком, подождал, пока осядет пена, и выпил тремя глотками. Выспаться ему удастся не скоро, а энергия — необходима.

— Приоритет Магистр, — произнес человек за спиной.

Альбер обернулся медленно. Мужчина среднего роста, лет сорока пяти спокойно сидел в кресле. Как он вошел в комнату — Альбер не слышал, но очевидным было одно: в дом он проник до приезда Альбера. Как там у англичан?

«Мой дом — моя крепость». Похоже, крепостей уже не осталось.

Мужчина ждал. Рядом с ним, на подлокотнике, лежала неровно порванная пятирублевая бумажка советского образца. Альбер вынул из портмоне другую половинку, передал сидящему. Тот сложил половинки, вернул Альберу. Совпадение полное.

Альбер открыл «дипломат» и молча выложил кассеты на столик. Человек спрятал их во внутренний карман пиджака, поклонился легким кивком.

— Провожать не нужно. Выйти я сумею, — произнес посетитель с едва уловимой иронией и спустился по лестнице. Щелкнул входной замок.

Альбер чувствовал себя словно октябренок, построенный на пионерской линейке. По стойке «смирно». «Э-э, человече, что ты есть в этом мире?»

Магистр умен. Чертовски умен. Одним действием он продемонстрировал и свое превосходство, и свое могущество. Приоритет Магистр. Шаг вправо, шаг влево — побег. Только — по тропочке, меж сторожевыми псами. Единственное, что утешало Альбера, — в этом мире абсолютной свободой, как и властью, не обладает никто. У всех своя тропочка, своя «колючка», свои сторожевые псы…

Глава 7

Старик сидел в увитом виноградом дворике и читал газету. Станица просыпалась рано, еще затемно, и это нравилось старику. В сумерках он умывался дождевой водой из корытца во дворике, заваривал в полулитровой эмалированной кружке крепчайший чай; воду кипятил в закопченном котелке между двух кирпичей прямо здесь, во дворе, — хватало пяти лучинок.

Чай старик любил сладкий, внакладку, со ржаными, чуть подсоленными сухарями — это было лакомство. По станице ржаного хлеба не пекли вовсе, а старику привозил Васька Мостовой: хлеб он добывал в краевом центре, да и там черный бородинский выпекали лишь в одной пекарне, при семейной лавке. Васька мотался в область раз в две недели по службе и набирал кряду буханок двадцать — старику хватало надолго.

Для старика начинался праздник, похожий на ритуал. Он растапливал печь, резал на столе хлеб тонкими ломтями, чуть присыпал крупной солью, кропил едва-едва постным маслом и-на печь. Печка была, понятно, не сибирская: просто две сложенные параллельно стеночки да железяка для варки-парки. Но такой здесь хватало: и супец сварганить, и дом согреть.

Сухарики подрумянивались, старик складывал их в белый полотняный мешок — чтоб дышали, и — прятал в запечье под потолком, в самом сухом месте. Нет, голода он не опасался: погибнуть от голода в благодатном краю, да рядом с морем, мог только полный недоумок. Просто любил черный хлебушко, любил его тихий домашний дух; казалось, что так и дом не пуст, и хозяйка просто отлучилась на время и вернется скоро, и одинокие бессонные ночи — просто иллюзия, сон, не явь.

Старик был крепок, статен и очень стар. Память его была светла, ушедшее виделось ярко, словно было вчера, но старик не жалел о промелькнувшей жизни, зная наверное: жить нужно для живых. Бог знает, что он не успел еще в этой жизни…

Дом старика стоял за краем станицы, на отшибе, две комнаты, кладовка и дворик, увитый со всех сторон и сверху виноградом и больше похожий на комнату.

Еще был вместительный добротный погреб, там хранилось в бочках вино.

Собственно, старик никогда не был ни виноградарем, ни виноделом, занялся так, чтобы было чем время занять; тем более виносовхоз распродавал виноград за бесценок, почти даром: былую «бормотуху» продавцы уже не заказывали, а чтобы переоборудовать завод — ни денег, ни желания ни у кого… Старик прикупил на том же заводике и пресс, давил сок да заливал в бочки. За восемь лет наловчился — даже местные вино оценили. Вино старик продавал задешево, впрочем, как и все в станице, — на жизнь хватало.

Был он нездешний. В станицу приехал лет пятнадцать назад из Восточной Сибири, прижился. Да и чего не жить — море шумит, солнышко светит. Вот только ночи… Ночами не спалось… И вспоминалось… Умом старик знал: жить нужно для живых, а сердцем так и был с теми, кого любил когда-то.