Для любовников и воров - Педро Сарралуки

– А как он заканчивается? – тотчас спросила Полин.

– Подумайте сами.

С пьяной величественностью Антон Аррьяга поднялся со стула и повернулся ко мне, чтобы попросить еще виски.

Напрасно все пытались вытянуть из него окончание истории. Он решил оставить его до другого случая. Единственное, что он добавил, прежде чем погрузиться в непроницаемое молчание, было то, что такой заумный рассказ требовал нагнетания драматического напряжения.

– Будем терпеливы, – вмешался издатель. – В том, что касается напряжения, Бальзак и Диккенс поддержали бы Аррьягу. А вот нашему повару, который, кажется, немного увлекся, следовало бы пойти позаботиться об обеде.

Услышав это, я помчался на кухню. Пако был прав. Меня так увлекла история, что я совсем забыл о времени. Курица с креветками была почти готова – оставались только некоторые детали, но первого блюда и десерта не было еще и в помине. Так как второе блюдо было достаточно тяжелым, я решил приготовить к нему гарнир из свежих овощей. На десерт я собирался подать ванильное мороженое, выложенное несколькими слоями в высоких стаканах, вперемешку с нарезанными фруктами (клубникой, киви, дыней и малиной). Я оставил курицу довариваться в кастрюле с томатным и чесночным соусом и пошел с корзиной в кладовку. Вернувшись, я разложил на столе принесенные мной овощи, необходимые для обеда. В спешке я принялся резать все с такой решительностью, которая привела бы моего отца в изумление. Когда я резал помидоры, мне в голову пришла мысль, что уверенность – это искусство принятия решений, казавшееся мне абсолютно чуждым, – зависела скорее от нехватки времени, чем от особенностей характера. Возможно, мой отец был человеком не столько решительным, сколько привыкшим импровизировать на ходу, и, по-видимому, искусство готовить – и даже жить (самое сложное из всех) – требовало принятия быстрых решений. От этой мысли у меня кружилась голова. Если это было действительно так, значит, для соблазнения женщины необходимо полагаться на непроизвольные порывы, а не на хитроумные планы. Зеленое и белое – раз! – куда придется. Не по этой ли причине девушки моих друзей смотрели на меня как на инопланетянина, незнакомого с обычаями этого мира? Неужели они считали меня столь воспитанным, добрым и замкнутым, что им даже в голову не приходило, что я мог бы неожиданно поцеловать их и сказать потом: «Извини, я не смог удержаться»? Может быть, чтобы открыть дверь, не нужно было предварительно стучаться? Где же была дверь, например, к Полин, такой недоступной и ускользающей? В глазах? Это была та дверь, которую нужно было истолковывать? Боже мой! Как можно было истолковывать дверь, которая смотрит на тебя с уверенностью в том, что ты инопланетянин?

Философия никогда не была совместима с физическим трудом. Когда некоторое время спустя, обессиленный, я позвонил в колокол, сообщая о том, что обед готов, указательный палец моей левой руки был перевязан внушительным бинтом. В остальном я не сделал великих открытий – впрочем, чего и следовало ожидать. Гости поспешили к столу: было уже поздно, а у городских жителей очень рано пробуждается аппетит. Обед удался на славу. Однако Антон Аррьяга продолжал пить виски, глядя на тарелку с видом глубокого отвращения. Казалось, будто перед ним не курица с креветками, а сложная алгебраическая задача, которую он не может решить. Он отказался и от гарнира, но все остальные настаивали на том, чтобы он попробовал ампурданское кушанье.

И тут случилось довольно неприятное происшествие. Я заметил, как Аррьяга быстро взглянул в окно, после чего, как вор-карманник, медленно и осторожно протянул руку к своей тарелке. Если бы я догадался о его намерениях, то сделал бы что-нибудь, чтобы этого не допустить. Издатель, с головой креветки в руке, рассказывал в это время о своей поездке в Гватемалу и о бесчисленных препятствиях, которые ему пришлось преодолеть, чтобы привезти оттуда кетцалей. Внимание всех было приковано к его рассказу. Только я видел, как Антон, неожиданно схватив со своей тарелки самый большой кусок курицы, кинул его в окно. Я хотел предупредить его, вытянуть руки, вскочить, чтобы помешать этому. Но все произошло так быстро, что я не успел ни открыть рта, ни подняться со своего места. Желая поскорее отделаться от еды, он не подумал о том, что окно было закрыто. Я беспомощно смотрел, как куриная грудка взлетела в воздух и ударилась о стекло, брызнув соусом на голову Долорес. Все с изумлением посмотрели на Антона, и за столом воцарилось внезапное молчание.

– Она выскользнула, когда я хотел подцепить ее вилкой, – гнусавым голосом сказал он.

– Хватит уже! – взорвалась Долорес. Она так резко подскочила со стула, что опрокинула его. – Я больше не могу, черт возьми! Я его ненавижу!

Долорес вышла из столовой, оставив после себя неловкую напряженность. Фабио Комалада в смущении оглядел всех по обыкновению растерянным взглядом. Издатель, все еще держа в руке голову креветки, пристально посмотрел на меня, как будто прося сделать что-нибудь. Исабель Тогорес отреагировала раньше меня.

– Иди за ней, – резко приказала она Антону.

Тот поднялся. Ему пришлось опереться руками на спинку стула, чтобы удержать равновесие. Антон представлял собой жалкое зрелище: он был совершенно пьян и едва держался на ногах. Я сказал, что буду подавать десерт, и пошел за мороженым. Когда я вернулся, Антона уже не было в комнате.

По окончании обеда, поставив на поднос мороженое Долорес и кофейник, я вышел в сад и направился к домику для гостей. В первый раз в жизни я вошел в чужое жилье, не постучавшись.

– Это я, – объявил я, проходя через гостиную.

Когда я вошел в спальню, Антон лежал на кровати с открытыми глазами. Он тяжело дышал, и его неподвижный взгляд был устремлен в потолок. Он не обратил на меня никакого внимания.

– Это я, – неуверенно повторил я: философия, из-за которой я порезал палец, начинала уже ослабевать во мне.

В этот момент из ванной донесся голос Долорес. Она просила, чтобы я вошел. Писательница лежала в ванне. Занавеска, покрытая паром, мешала мне видеть Долорес, но ее высовывавшиеся ноги лежали на бортике ванны, как два маленьких костлявых зверька, Я поставил поднос на столик.

– Я принес вам кофе и десерт. Будет очень жаль, если вы его не попробуете. Я приготовил мороженое с фруктами.

Она поблагодарила меня и продолжала лежать неподвижно, не говоря больше ни слова. После невыносимого молчания я услышал, как она шмыгает носом.

Может быть, она опять плакала. Или же, напротив, лежала в ванне, спокойная и невозмутимая, совершенно забыв, что я стою по другую сторону занавески. Я постоял несколько секунд, не зная, что сказать. Не придумав ничего другого, я направился к двери.

В этот момент писательница окликнула меня по имени. Я резко остановился. Оттуда я видел Антона Аррьягу, лежавшего на кровати. Он лежал все в том же положении, устремив свой взгляд в потолок. Вопрос Долорес пронзил меня со спины, как копье.

– Ты был когда-нибудь с женщиной?

Я хотел уйти от вопроса, но, несмотря на то что мне обычно легко это удавалось, я так и не нашел подходящего уклончивого ответа.

– Нет, – покорно ответил я.

– Это самая трудная наука, и в этом твой учитель не может тебе помочь.

В тот момент я подумал, что Долорес Мальном права: в том, что касалось женщин, Пако не мог ничего сделать для меня; я должен был сам научиться не робеть перед их неясными желаниями и не бояться своих. Я должен был научиться, окончательно и без помощи кого бы то ни было, не испытывать перед ними оцепенения или позывов к бегству. Также я подумал о том, что умру одиноким и целомудренным, как отшельник, прежде чем смогу обнять за талию хоть одну женщину.

К счастью для меня, Долорес Мальном глубоко ошибалась.

В час сиесты в доме снова водворился покой. Умберто Арденио Росалес решил помешать Полин прохлаждаться или любезничать с Фабио, пока он сам работает над рассказом, поэтому после кофе он заставил ее встать из-за стола и заперся с ней в ее комнате. Исабель Тогорес и Фабио Комалада остались в компании Пако. Он достал бутылку арманьяка и коробку гаванских сигар, по-видимому, расположенный подольше посидеть за столом. Я убрал грязную посуду и налил еще один кофейник, а также принес сушеные фрукты и шоколадные конфеты. Потом, вспомнив, что собака издателя – совершенно равнодушная к присутствию незнакомцев – жила в добровольном изгнании где-то в саду, я пошел покормить ее. Я долго искал собаку по всему саду. Наконец я нашел ее в кладовке Фарука, лежащей на куче опилок. Рядом с ней стояла пустая глиняная миска. Марокканец, сидевший на камышовом стуле, ел за верстаком, где обычно работал. Он ел не из тарелки, а прямо из пластикового судка.

– Осталась курица с креветками, – сказал я ему. – Хочешь, я тебе ее принесу?

Фарук поблагодарил меня улыбкой, однако отказался. Он указал вилкой на содержимое судка: