История Кометы. Как собака спасла мне жизнь - Стивен Вулф

– Ее-то не кормите гнилью? – строго спросила массажистка.

– Конечно, нет, – ответил я.

– Знаю, что тебе поможет, – ворковала Пам с Кометой. – Пойдем-ка погуляем.

– С ней все в порядке, – сообщил я. – А вид у нее печальный, потому что Дженни пыталась ей демонстрировать, что в городе новый шериф.

– Вы позвонили жене? – поинтересовалась Пам, пропустив мимо ушей мои объяснения. Она была в курсе обстоятельств моей вынужденной разлуки с семьей. Свои сокровенные чувства я ей не изливал, но однажды, умиротворенный массажем, в общих чертах описал ситуацию. – Позвоните Фредди, а я пока постараюсь поднять настроение Кометы, – бросила она, выводя собаку на улицу.

Самое последнее, что я мог теперь пожелать, – разговаривать с женой. Всякое известие о моем нездоровье заставляло ее нервничать и испытывать чувство вины. У меня было всего лишь пищевое отравление. Расстраивать жену я не хотел.

Вскоре, пышущие здоровьем, запыхавшиеся, вернулись Пам и Комета.

– Ну что, решили мировые проблемы? – спросил я.

– Нет, еще остались. – Пам отцепила поводок, борзая бросилась ко мне, остановилась в нескольких дюймах и ткнулась в щеку холодным носом. Мокро, но трогательно.

Затем она прошествовала в спальню. Ей потребовалось менее трех минут, чтобы снова выволочь свою большую подстилку в гостиную и положить рядом с диваном, на котором, привалившись к подушкам, лежал я. Пам разогрела куриный суп, и пока аромат горячего бульона наполнял комнату, поведала мне о своей прогулке с борзой.

– Прошла квартал, повернула и буквально потащила меня домой. – Она указала на Комету. – Не сомневаюсь, это она беспокоилась о вас.

– Да, – улыбнулся я.

– Сейчас организую стол для массажа, – объявила Пам, а как только все закончила, Комета перешла и улеглась под ним.

– Мне очень неловко, что я вынужден вызывать вас к себе, – пробормотал я, когда массажистка принялась за работу.

– Прекратите, – произнесла она. – Я вам говорила, что неподалеку от вас живут мои другие клиенты, и поездка к вам не составляет для меня никакого неудобства.

Лежа лицом вниз, я затих и сосредоточился. Потребовалось напряженное усилие, чтобы осторожные поглаживания помогли снять напряжение мышц. Делу помогал музыкальный фон – инструментальная композиция в стиле нью эйдж. Через час Пам осторожно накрыла меня одеялом, давая понять, что сеанс окончен.

– Не слезайте раньше времени со стола, – велела она. – Я еще прогуляюсь с Кометой.

Через двадцать минут я нашел ее сидящей во дворике и объявил:

– Я ожил. Мне намного лучше.

– Чего мы и добивались, – улыбнулась она и пошла в дом складывать свой стол. А когда мы прощались, напоследок сказала: – Вы, конечно, знакомы с законом об инвалидах? Не задумывались зарегистрироваться, чтобы вам предоставили служебную собаку?

Закон об инвалидах? Служебная собака? Вот еще! Это все для людей, которые чувствуют себя намного хуже, чем я. Я хотел ответить, но пришел в такое смятение, что рта не сумел открыть.

– Все, что я хочу, – продолжила Пам, – это намекнуть, что ваше здоровье не улучшается, а ухудшается.

– Уверены?

– А как насчет Кометы? – не отступала она. – Умная, сильная, спокойная. И бесконечно вас обожает.

Борзая в знак согласия потянулась и встала.

– Может, сначала нанять домработницу? А Комета – спасенная беговая собака. Она не предназначена быть собакой-сиделкой.

– Вы ее об этом спрашивали? Вулф, Комета во многом вам уже помогает. Только вы не желаете этого замечать. Она очень сообразительная собака.

7

Октябрь 2000 года. Аризона

Эго – лукавый враг, понуждающий лгать, хитрить и выписывать поддельные чеки. Если бы в ту неделю вы побыли со мной в моей комнате, то почти услышали бы, как шуршат мои перья, когда я, сопротивляясь, выпячиваю грудь. Дженни пусть приходит и убирается в доме, но я не хотел, чтобы мне покупали продукты, не собирался нанимать собственного повара и просить, чтобы мне предоставили служебную собаку. Отравление тунцом – случайность. А в остальном я прекрасно справляюсь. Как-нибудь пробьемся.

Комета, наблюдая мои мытарства в доме, разумеется, чуяла завышенное количество мужских гормонов. Ее невозмутимый взгляд следовал за мной. А если она лежала, закрыв глаза, уши поворачивались туда, куда я неуклюже топал. В противоположность благожелательной безмятежности борзой, я, подогреваемый своей нервозностью, постоянно куда-то рвался. Пыхтел, сопел, но не мог отделаться от мысли, что Комета делает собственные выводы о том, что происходит вокруг. Она лишь ждала подходящего момента, чтобы прочитать мне нотацию о том, что надо успокоиться, принимать жизнь такой, какая она есть, и получать от нее удовольствие. Я чувствовал, что Комета уловила нечто важное, но не мог пересилить себя и продолжал куда-то рваться.

В ночь после своего отравления я встал и хотел взять из холодильника бутылку «Гаторейда», но не дошел – зацепился ногой за журнальный стол и упал, ударившись об угол, отчего треснуло ребро. Боль не позволяла мне подняться, и я остался лежать на полу. Наступило утро. Затем часы пробили полдень. В середине дня мне было все еще больно дышать, и я лежал на ковре в том самом месте, куда рухнул ночью. Чертовы происшествия входили в привычку.

Комета снова оказалась запертой в доме на всю ночь и половину дня.

– Давай, милая, пописай на ковер, – упрашивал я собаку. – Его же можно вычистить.

Комета медленно поднялась, повернулась к стене и снова улеглась хвостом ко мне. Она всегда держалась независимо, особенно когда я ее чем-то озадачивал или она считала, что я не прав. Велеть ей помочиться в доме было странно и неправильно. Я переживал, что собаке плохо, и громко ругался.

Примерно через двенадцать часов после моего падения в дверь постучали.

– Входите! – крикнул я, но никто не ответил. Мне удалось повернуть голову и увидеть темный силуэт, обрамленный рамкой матового дверного стекла. Тень стала удаляться. Преодолевая боль, я набрал в легкие как можно больше воздуха и что было сил завопил: – Входите!

На противоположной стороне улицы жили пенсионеры Дэн и Шарлотта, глаза и уши нашего квартала. Однажды я дал Дэну ключи от дома на случай беды, и вот он стоял надо мной, качая головой, будто открывшаяся ему картина была именно тем, что он ожидал увидеть.

– Я понял: что-то неладно, – заметив, что ваша газета все еще торчит на подъездной дорожке, – объяснил он.

– Не могли бы вы вывести погулять Комету?

Когда собака сделала все свои дела, Дэн отвел меня на диван и сунул в руки «Гаторейд», до которого мне так и не удалось добраться ночью.

– Может, отвезти вас в больницу? – спросил он.

– Нет, спасибо. Сломанные ребра не лечатся. К завтрашнему дню приду в себя и буду способен действовать. У меня достаточно болеутоляющих, чтобы пережить эту неприятность.

Не прошло и недели, когда во время прогулки с Кометой по ближайшей тропинке меня укусила за большой палец ноги пустынная ящерица (с высокомерным легкомыслием жителя Среднего Запада я носил открытые сандалии). Счет происшествий вырос до трех. Кожа на ноге начала темнеть, и я обратился к ортопеду. Он прописал мне уколы антибиотиков, но при этом заметил:

– Если не удастся справиться с ситуацией, придется решать вопрос о пересадке кожи.

Пересадка кожи казалась мне более приятной перспективой, чем разговор с Фредди. Но я понимал, что обязан проинформировать ее. Все эти неприятные события объяснялись простым невезением – так, по крайней мере, я себе говорил, – но, будучи взятые вместе, производили впечатление, что я не держу данное жене слово. Желая смягчить удар, я начал разговор с шутки:

– Знаешь, почему я не разрешал нашим девчонкам держать хомячков? У хомячков есть зубы.

– Стив, тебе необходима помощь, я в этом уверена, – произнесла жена. – Если потребуется, я уйду с работы и вылечу к тебе утренним рейсом. И не надо ерничать. C’еst pas drole![5]

Когда меня загоняли в угол с моими болячками, я всегда обращался к шутке. Так меня воспитали, и ничего иного я придумать не мог. Мои родители происходили из бедных фермерских семей, возделывавших скудную землю Айовы, места, где родился киноактер Джон Уэйн. На примере собственной семьи отец убедился, что в борьбе с недугом или увечьем молчание – свидетельство мужества и добродетели.

В молодости родители отца, пытаясь справиться с жестокой нищетой в эпоху Великой депрессии, продавали зерно по бросовым ценам. Платить врачам не было денег. А приобретать страховку, когда хозяйству требовался новый трактор, казалось нелепой фантазией. Мать отца и многие из восьми его братьев и сестер страдали от осложнений диабета вплоть до ампутации конечностей, но никто об этом не распространялся. И если кто-нибудь умирал от болезни молодым, семья стойко терпела утрату. Душевных сил не хватало на открытое горе и роптание против судьбы. Отцу в пятьдесят лет поставили диагноз «диабет», но он следовал семейной традиции и не показывал ни страха, ни волнения. Предполагалось, что я буду вести себя так же. Признать слабость даже в уничижающей себя шутке было бы отходом от отцовского стоицизма.