Кроссуэй. Реальная история человека, дошедшего до Иерусалима пешком легендарным путем древних паломников, чтобы вылечить душу - Гай Стагг

Я опустился на колени и расчистил снег вокруг флажка. Когда я сметал свежие снежинки, пальцы наткнулись на выемки с замерзшим снегом. Старая колея! Кто бы здесь ни прошел, он шел по флагам! И если я буду держаться пути, он проведет меня к перевалу!

Я двинулся дальше. Несколько шагов – и приходилось склоняться и откапывать замерзший шов. Холод, словно вода, пропитывал одежду, просачивался в кожу. Содранные колени онемели. В лицо жестким снегом бил ветер. Опять. И опять. И все время.

Впереди затрепетал флаг, и еще один, и еще… Связки закаменели, мышцы пронзала боль. Чем выше я забирался, тем сильней валил снег. Он стукался о куртку и капюшон, рвался в ушах громом кимвалов. Подъем становился все круче, я шел все медленней – но земля выровнялась, а флагов больше не было.

Вдалеке я различил громаду какого-то здания. Заброшенный лыжный курорт? Я пошел к нему, и вдруг в проеме двери мелькнул огонек: там стоял человек с деревянным крестом на шее.

– Не заперто? – спросил я.

Он хохотал так, что не мог остановиться.

– Не заперто? – переспросил он. – Тут уже тысячу лет не заперто!

Мне выделили комнату на верхнем этаже: дортуар, где стояло восемнадцать коек, и целый шкаф простыней. Все только для меня. Стены были в метр толщиной, батареи пахали на полную. Пальцы рук и ног снова вернулись к жизни. Я ощутил не просто теплоту – это был мягкий, почти ласковый покой. И комната, и коридоры были обшиты сосной, и в буре, бушевавшей снаружи, мне показалось, что я качался в трюме океанского корабля. Да и утром, когда я проснулся, ноги раскорячились, будто от морской качки.

В полдень я похромал вниз: отобедать с десятком набожных фанатов лыжного спорта, которые вызывались сюда по доброй воле на всю зиму. Они рассказали: с тех пор как полвека назад прокопали тоннель, орден был в упадке. В середине прошлого столетия здесь было девяносто священников, теперь же приютом заведовали только трое, еще несколько служили в местных церквях, а новых людей не было уже лет десять.

Я был не единственным гостем: на перевале застряла группа лыжников. Они сидели кружком в столовой и всматривались в туристические карты. Кто-то раздобыл колоду других карт – игральных – и несколько человек с упоением резались не пойми во что. Из них бы получился неплохой состав для детективного фильма: чилийский доктор с пристрастием к Кьеркегору; канадский военный аналитик, отпускавший таинственные комментарии о Второй холодной войне; делец из Франции, в юности желавший стать иезуитским миссионером, пока как-то утром, в среду, не покинул семинарию, чтобы никогда в нее не возвращаться… Когда я спросил, почему, он не ответил – лишь сложил пальцы в щепоть, поднес ладонь к губам и медленно повел рукой, «закрыв молнию». Мне нравилась мысль, что он, возможно, скрывается на горе с тех самых пор – не оттого, что попал в силки, а просто потому, что решил задержаться: здесь, в этом доме, даже время текло медленнее. Я ожидал увидеть Алекса и Франсуазу, но они, должно быть, вернулись в машину еще до того, как буря улеглась. И все же я немало часов провел в подвале, где хранилось лыжное снаряжение, и пытался отыскать серебристые куртки. Напрасно.

ПОЧЕМУ МЕНЯ ПРЕСЛЕДУЮТ ЭТИ ИСТОРИИ О МУЧЕНИКАХ? Я НЕ МОГ РАЗДЕЛИТЬ ИХ СТОЙКОСТЬ И ВЕРУ, ТАК ПОЧЕМУ ИХ СМЕРТИ ИМЕЛИ ДЛЯ МЕНЯ СМЫСЛ?

Еще я много времени провел в музее приюта. Там была потрепанная модель монашеской кельи, древний печатный станок, двадцать семь книг в кожаном переплете, деревянные дроги, на которых погибших паломников перевозили в морг, и самые разные деревянные лыжи. Снимки на стенах отражали жизнь в монастыре в 20-х и 30-х годах прошлого века. Я надеялся увидеть среди братьев Мориса Торне, но не узнал его. Может, к тому времени он был уже в Китае.

Морис прибыл в провинцию Юньнань в конце 1935 года. Не прошло и двух лет, как он принял духовный сан и стал проповедовать в приграничном тибетском городе Вэйси, где оставался на протяжении всей Второй мировой войны. Когда Япония вторглась в Китай, в провинции вспыхнул голод, и брату Торне – так теперь звали Мориса – пришлось выпрашивать еду и питаться ягодами и корнями папоротника, чтобы ученики не голодали.

В 1945 году он переехал в Еркало, тибетскую деревню на высоком плоскогорье. В местных деревнях жило три сотни христиан, но ближайший приход был в восьми днях пути, за границей Китая.

Тибет был для христиан одним из главных трофеев. Миссионеры пытались обратить эту страну столетиями. Из-за непрестанных усилий францисканских и иезуитских священников – в эпоху Великих географических открытий – в середине XVIII века Тибет для христиан закрыли. Впрочем, спустя сто лет он перешел под власть китайских императоров, и в 1860 году перемирие между Францией и Китаем позволило католическим священникам въехать в китайские земли, а Парижскому обществу иностранных миссий – основать в Еркало приход. Что до тибетских властей, они ничуть не изменились и по-прежнему гнали миссионеров.

В 1940 году в Еркало погиб священник, брат Нуссбаум. Его убили местные монахи. Не прошло и шести лет, как умер присланный ему на смену брат Бурдин – на этот раз от тифозной лихорадки.

Его сменил Морис Торне.

Брат Торне добрался до Еркало летом 1945 года. Местный глава, Ган Акио, немедленно попытался захватить церковные земли. Минуло несколько месяцев, и тридцать бандитов с оружием разграбили пресвитерию, а в январе 1946 года взвод солдат вывел брата Торне из Тибета – и ему, под угрозой расстрела, велели никогда не возвращаться.

Изгнанный священник жил в приграничном Вэйси. О том, что происходит с оставленной паствой, ему сообщали торговцы. Некоторых силой склонили к прежней вере, другим пришлось отдать детей в ламаистский монастырь.

Спустя тринадцать лет после того, как брат Торне оставил приют в Гран-Сен-Бернар, он решил отправиться к далай-ламе и молить о милости для тибетских христиан. Он сбрил бороду, надел курту и мешковатые брюки и присоединился к каравану, идущему в Лхасу. Путешествие должно было продлиться два месяца.

В начале августа караван вошел в Тибет и через несколько дней остановился в Тунто, где торговцев обыскали и брата Торне развернули обратно. Он попытался примкнуть к другому каравану, и солдаты выдворили его из страны. Он сбежал от конвоя и пошел к долине Меконга, надеясь добраться до миссии в Вэйси. В пути он молился по четкам, каждый шаг – строка: Пресвятая Мария, Матерь Божия, – он вышел на просеку рядом с перевалом Чо-Ла, – моли Бога за нас, грешных, – его ждали четверо, нет, пятеро, и последний держал ружье, – и ныне, и в час смерти нашей, – первым убили проводника, а когда священник преклонил колени для последней молитвы, в него выстрелили дважды.

Пули попали в живот и в висок. Священника раздели и бросили у дороги. Три недели спустя настоятель странноприимного дома на перевале Гран-Сен-Бернар получил телеграмму – три коротких слова: Торне зверски убит.

Когда я вышел из музея, колокол звал монахов на вечернюю молитву. Я спустился в подземную капеллу и сел у двери. Сквозь отверстия в крыше струился свет. Алтарь скрывала тьма. Здесь пока никого не было, так что я закрыл глаза и ждал.

Вихрь вопросов рождался сам собой. Почему меня преследуют эти истории о мучениках? Бенедикт-Иосиф Лабр, покровитель пилигримов… Морис Торне, швейцарский пастух… Я не мог разделить их стойкость и веру, так почему их смерти имели для меня смысл? Потому что они освободились от общества? Сняли с себя ответственность за собственную жизнь? Или я понимал их страх перед дикой свободой мира? Может, и мной тоже владел этот страх?

В 1950 году все христианские миссии в провинции Юньнань были закрыты. Церковь в Еркало опустела. Но брата Торне не забыли. В 1993 году папа Иоанн Павел II прославил его в лике блаженных и восхвалил священника, который, «следуя духу своего ордена, где каждый готов пожертвовать жизнью, чтобы спасти людей от бурь, всеми силами старался привести ко спасению христианских странников, блуждавших в азиатских Альпах».

Я СТРЕМИЛСЯ СОКРУШИТЬ СТЕНУ, РАЗДЕЛИВШУЮ ВЕРУ И ФАКТ. И Я ЗАСТАВИЛ СЕБЯ ОТОЙТИ ОТ БЕЗОПАСНОСТИ ТАК ДАЛЕКО, ЧТО У МЕНЯ ОСТАЛСЯ ЛИШЬ ОДИН ВЫБОР: ИСЦЕЛИТЬСЯ.

Все время, пока я шел по Франции и Швейцарии, я непрестанно встречался с восприятием религии как жертвы: у монахов Клерво, умиравших для мира; у отшельников Юры, сделавших пустоши своим домом; у фиванских легионеров, похороненных вместе со святым Маврикием. Все они были мучениками.

И почти все они были молоды. В их вере было нетерпение, юношеская бесшабашность, и я это понимал. Вот тот же Морис Торне… Идея умереть за свою веру захватила его еще на студенческой скамье. Он выбрал путь миссионера и охотно шел навстречу опасности. Он хотел проверить свою преданность, хотел доказать ее – и заставил себя уйти так далеко от безопасных мест, что не оставил себе выбора: он мог полагаться только на Бога. Это возможно только на войне – проявить отвагу, показать, что способен переносить страдания, посвятить себя единственному делу… Морис Торне жаждал сорвать завесу, отделившую этот мир и иной, хотел протянуть руку и коснуться рая. А разве я шел не за тем же – в самый разгар зимы? Я услышал зов бесконечности – и пошел вслед за его обещанием. Я хотел проверить, сумею ли возродиться, я стремился доказать это, я желал сокрушить стену, разделившую веру и факт. И я заставил себя отойти от безопасности так далеко, что у меня остался лишь один выбор: исцелиться. Хотя… да, я надеялся, что в походе обрету свободу от болезни – но память о ней меня не отпускала. И пока я шел один, сквозь зимнюю стужу, ничто не могло уберечь меня от воспоминаний.