Путь пантеры - Елена Крюкова

И что?! Что?!

Тихо, тихо. Не кипятись. Ты математик, физик, думай спокойно. Всегда спокойно думай обо всем.

Это просто мир так устроен. И ты в свой черед начинаешь постигать его жестокое устройство.

Ты зрячий. У тебя ходят ноги. Хватают руки. Но настанет день – и ноги твои не пойдут, и будешь ты сидеть в инвалидном кресле, и спицы огромных колес будут блестеть, и кресло – катиться, и ты – плакать, плакать от того, что катится, вот завтра укатится твоя жизнь. Единственная жизнь.

И что?! Что ты предлагаешь?!

Это закон. Это разрушение. Распад. Сколько костей истлело в земле? Не счесть. Умирают планеты. Звезды умирают. Это знал не только Фламмарион. Просто жизнь звезды такая длинная, длинная. Глаза человека ее не охватят. Ни глаза, ни разум.

Но смерть и к ней придет, к звезде. К каждой!

Он приоткрыл дверь и выглянул в гостиную из своей спаленки. Бабушка спала на диване в гостиной – это было ее спальное ложе, всегда. С тех пор как он себя помнил.

Старуха приоткрыла рот, громко храпела. Ром подумал: он не уснет под столь зычный храп. Нашел вату, вставил клочки ваты в уши. Храп слышался все так же: раскатисто, хрипло, будто в горле у бабушки, как в горном ручье, катались камни, булыжники, галька.

Руки бабушки лежали на одеяле. У ночной рубашки на локтях порвались рукава. Ноги торчали из-под одеяла, и Ром увидел длинные, как у зверя, бабушкины ногти. Сердце у него заболело. «Завтра же постригу ей ноготочки. И заштопаю рубашку. Она же уже ничего не видит. Почти ничего. И выкупаю ее, намою. Сделаю ей теплую ванну. Она будет сидеть в мыльной пене и смеяться, как ребенок».

Он вернулся в спальню, сел за стол, уткнул лицо в ладони и заплакал.

Он устроился на работу, на ночное дежурство, хозяин платил хорошо, он недосыпал, зевал на лекциях, валился с ног, но через три месяца он заработал много денег. Он оплатил бабушке операцию. Ей удалили катаракту. На обоих глазах.

Когда он приехал за ней в больницу, забрать после операции, то поразился: в больничном холле, на кушетке, сидела невеста. Да, да, юная невеста, в странной белой непрозрачной фате, фата спускалась со лба, закрывала глаза! Он подошел ближе и увидел: из-под бабушкиной каракулевой шапки на глаза спадала марлевая повязка. Улыбка изгибала бабушкины губы. Она накрасила их помадой – он знал: для него. У нее с собой в сумочке всегда лежали зеркальце, ярко-алая помада, маленький флакончик духов «Красная Москва» и старинная, в виде розовой муки, пудра в картонной пудренице.

– Они мне не велели пока открывать глаза, велели пока под марлей. Но я уже все вижу, внучек. Все.

– Кто – они? – спросил Ром, и у него исчез голос.

– Врачи.

Ром, осторожно поддерживая бабушку под локоть, вывел ее на улицу. Весенний ветер пахнул им в лицо, взвил русые волосы Рома. Стояла чудесная весна, все зацвело враз – и яблоня, и вишня, и сирень, и жасмин: все как обезумело, небо выливало на землю потоки цветов, старалось землю утопить в белой, розовой, искрящейся, духовитой, пьяной пене. Бабушка медленно переставляла ноги. Поворачивала голову то вправо, то влево. Ром торжественно вел ее под руку, как в полонезе. Прохожие оглядывались на них. На лице у Рома горело огромным цветком счастье.

– Бабушка, ты видишь что-нибудь из-под этой марли?

– Ромушка, я все вижу, все! Вон вишенка цветет! Какая красивая… невестушка!

Бабушка кокетливо отвела марлю ото лба рукой в перчатке, чуть приподняла марлевую завесу над глазами. И тут же встала, и оторопела, и зажмурилась: свет ослепил ее.

– Бабушка! Что с тобой! – Ром тряс ее за плечи, гладил по дряблым щекам.

– Солнце… Ромушка, это солнце! Оно ударило мне в лицо! Сейчас пройдет, не бойся!

Они шли от больницы до дома пешком, так неповоротливо, тяжко, медленно, что Ром подумал: «Вот я превращаюсь в черепаху», и бабушка больше не поднимала над лицом свою последнюю фату.

Глава 10. Сальса в кафе Алисии

Дверь кафе на себя. С трудом поддается.

Огни, бешенство огней ударяет изнутри.

Как посетители выдерживают напор огня? Люди любят огонь. Они любят его издавна. Всегда. Вон пьют, едят, а на столе – толстая, как хвост носухи, свеча. Официантка несет на подносе тарелки, и в тарелках – огонь. Что горит? Еда горит?! Разве люди едят огонь?

А, это просто повар на кухне блюдо такое сделал! Блинчики с коньяком, и коньяк поджег! Горит коньяк, плавится сахарный сироп! Люди готовы жрать пламя, люди на все готовы!

Ее танец тоже огонь. Да не каждый его сожрет.

– Привет, Алисия!

Твердое, жесткое пожатье руки.

«Эта девчонка пожимает руку, как мужик», – думает белобрысая, вся прокуренная-пропитая Алисия, пожимая девчонке руку в ответ, перекатывая языком из угла в угол рта пахучую, горькую, зловонную сигару.

Сигара дымится. В кафе уже полно клиентов.

– Привет, Фелисидад! Я уж думала, ты не придешь!

– Пришла! А то!

Дверь хлопает – удар по ушам. Надо бы сменить пружину. Глядишь, эта дверь убьет кого-нибудь. И она, Алисия Гомес, заплатит неимоверный штраф. Завтра же вызовет мастера. Вваливаются певцы, у каждого на спине – гитара в чехле, а кое-кто и в руке гитарный гриф сжимает. Марьячис. Великие марьячис! Вы всегда со мной! Вы так любите свою Алисию!

Фелисидад видит: марьячис пришли. Ей нравится один марьячи. Нравится, как он поет. Лучше всех! Как танцует с ней. Он умеет все. И сальсу, и самбу, и румбу, и меренги, и танго. И петенеру. Все умеет! У него жесткие черные усы, торчат, как у таракана. Ноги – кривые корни. Мышцы – мотки проволоки. Поджарый. Глаза светлые, серые, навыкате. Щеки впалые, будто не ел неделю. Он волнует Фелисидад. Когда он берет ее за руку, ей кажется: ладонь обжигает факел.

Везде пламя. Везде!

«Мужчина – это пламя, – вздыхая, поучала ее донья Лусия, – а женщина – валежник».

А может, наоборот, засмеялась тогда Фелисидад, мужчина – сухой хворост, а женщина – огонь? Донья Лусия заправила за уши жиденькие седые прядки. Ее тонкий нос так понюхал воздух, будто нюхал розу. Или красное вино.

«Как хочешь», – сказала тогда старая Лусия.

Марьячис расселись. Один из них стул вверх ногами перевернул. Перед собой поставил. Четыре деревянных ноги торчат. Фелисидад прижала ладонь к губам, хохотала беззвучно. Алисия налила из початой бутылки полстакана текилы, протянула ей.

– Выпей! Ну! Что не пьешь со мной?! Не хочешь со мной, да?!

Фелисидад весело глядела на своего марьячи-таракана. Она не знала, как его зовут. А он знал, как зовут ее. Ее здесь все окликали то и дело: «Фели, подсядь к нам!», «Фели, станцуй румбу со мной!», «Фели, у меня креветки, угощайся!» Фели то, Фели се.