Огненный пес - Жорж Бордонов

Воспоминания — это единственное, что пожилой человек сохраняет во всей яркости и что, однако, не более чем воспоминания, другими словами — пыль образов и слов, пыль, гонимая ветром вместе с последними листьями.

Он покинул таверну на рассвете, пересек Луару, но не по мосту, а на пароме. Тихо скользили Жемчужина, Уник, Коко и экипаж по сероватой воде раннего утра, мимо форштевней кораблей дальнего плавания и небольших шхун. Бесконечные бушприты продолжали их узкие и толстые бока, диагональю пересекали мачты крестами рей и паутиной веревочных лестниц. Недалеко дымили трубы грузового судна, перевозившего уголь. На пирсе горсточка матросов, руки в боки, голосила:

Ты знаешь папашу Ланселота?Good bye, farewell,Good bye, farewell,[8]Мы идем в Вальпараисо…

Господин де Катрелис питал слабость ко всему, связанному с морем. Разве эти великолепные корабли, несущие пирамиды парусов, не прибыли с другого конца Земли, разве не рассекали они бескрайние просторы океанов, разве не были они выше и чище этой грязной, гниющей земли? В шестнадцать лет, раздумывая, кем бы стать, он бредил морем, но, благодаря «заботам» герцогини де Берри, с призванием этим было покончено по тем соображениям, что морские офицеры вынуждены постоянно «находиться в ужасающей тесноте». Псовая охота должна была, собственно, рассеять эти неясные стремления. Море же навсегда осталось для него воплощением романтики. Он жил тогда только собранием гравюр (изображавших исключительно морские битвы и кораблекрушения), хранящимся на чердаке в Бопюи, и чувством трогательного умиления всем, что плавает.

— Как счастливы эти парни! — сказал он при виде моряков.

— Посмотрите, — отвечал паромщик, — это команда «Вил-д'Орей» они идут на Мадагаскар.

— На Мадагаскар? Неужели? Как можно идти на Мадагаскар?

— Они пьют, чтобы залить свою печаль, и орут песни во все горло, чтобы похвастаться.

— Так, значит, здесь нет никого, кто был бы по-настоящему счастлив?

— Это для них не имеет никакого значения.

Они достигли берега. Со всеми предосторожностями господин де Катрелис вывел Жемчужину и свез на берег экипаж.

— Доброй дороги и попутного вам ветра, господин!

— Ну, ветер для меня неважен! Мой корабль на колесах. Но все же спасибо за доброе пожелание!

За маленькими домиками под шиферными козырьками — чахлые деревца и прибрежные скалы. Здесь начиналась Вандея, край, где он родился. Кнут радостно взвился в воздух. Жемчужина, как будто поняв мысли хозяина, почувствовав биение его сердца, встрепенулась. Экипаж медленно поднимался по довольно крутому берегу. Носившийся в воздухе смешанный запах пряностей, смолы и соли внезапно изменился.

Часть третья

(Скерцо — менуэт)

9

При каждом возвращении, как только взору открывалась эта бескрайняя холмистая местность, сердце его начинало биться быстрее, кровь играла, бурлила в жилах. Влажный воздух, немного прохладный, приносивший запахи лежалого сена, молока и свежей травы, наполнял легкие. Он вновь встречал — да что говорить, он обнимал — свою родную землю, древнюю и вечно юную Вандею, с ее крепкими деревьями, бесчисленными крестами и часовнями.

Вандея вовсе не та страна, что прельщает, отдаваясь первому встречному. Она не знает прикрас, не бросает влюбленных взглядов, избегает всяческой пышности и роскоши. Прежде всего она полна достоинства и подобна женщине, о которой и сказать ничего определенного нельзя, которая ни безобразна, ни красива, но понемногу захватывает сердце мужчины, и на всю жизнь! Восхищение, что она безотчетно вызывает, не уменьшается с годами, а, напротив, только растет! Как женщины, хорошеющие от любви, становятся столь очаровательны, чего не добьешься искусственными средствами, так и талант любви, там, где не поможет никакой, самый изощренный опыт, держится на непосредственности и свободе и ежедневно убеждает, что надо все более и более дорожить им. И тогда брак по расчету переходит в брак по любви, уважение перевоплощается в небывалую страсть! Любовь — волшебная страна: если ее и покидают, то все равно обязательно к ней возвращаются, возвращаются с постоянством ласточек, спешащих к своему гнезду. Скорее жена, чем любовница, любовь не пленница, она сама берет в плен. Это настоящий праздник души: какое изобилие несравненных даров представляет она любящему, что за цветы, улыбки, фрукты, какую музыку, тонкую и яркую! Весна, лето придают многим провинциям необыкновенную воздушную прелесть, своеобразную мерцающую красоту, когда солнечный свет, прозрачность лазурного неба, контрасты света и тени спорят с хрупкостью и томностью вечеров. Приходит осень, и опьяняющий эстрагал слабеет и умирает, подобно цветам-однодневкам. Но именно в это время, когда природа сменяет зеленое платье и головной убор из белоснежных облаков на одеяние из золота и пурпура и свинцовые тучи, любовь торжествует. В ней словно просыпается аристократизм. Я повторяю: она похожа на женщину, пользующуюся, кажется, лишь незначительным вниманием, но, внезапно, в прелестной полумгле вечера наряжающуюся в роскошные одежды и сразу же затмевающую красоту соперниц и вызывающую всеобщее восхищение. Так цвет травы, опаленной летним зноем, бурная красота дубов, темные тона сосен, наслаиваясь друг на друга, вдруг объединяются в одно неповторимое по красоте целое. Небо светится благородной бледностью. Пурпур и аметисты вечеров, аквамарин и бисер горизонтов, драгоценные камни всех цветов и оттенков начинают сверкать к концу сентября особенно ярко. В деревнях теперь раньше зажигались огни, а вдали звучали последние охотничьи рожки, смешивая свои душераздирающие жалобы с горячностью охотничьего азарта, и их звук, разносясь по полям, уносился в небо. Одновременно с этим в воздухе возникал звук, раздавался какой-то голос, полный нежности и слез, тоски и одновременно радости от завершения дня. Неповторима поэзия осенних сумерек! Свет еще скользит по поверхности земли, листва еще чуть шелестит, птицы собирают свои песни, робко светится множество последних цветов, тихо течет вода, еще чувствуется тепло последнего «прости» Солнца, медовые тени, спускаясь с неба, окрашивают землю, и она начинает что-то шептать, все наполняется гимном, актом веры, псалмами тишины. Душа засыпает с открытыми глазами.

Для господина де Катрелиса Вандея значила очень много; она заменила ему мать, которую он потерял слишком рано. Здесь были его корни, а он был их побегом. Ее соки питали его существо. Отсюда взял он широту своих костей и силу своих мускулов. Серо-голубой цвет его глаз точно повторял цвет неба Вандеи.

Поэтому, возвращаясь в родные края, он чувствовал себя человеком-деревом, несущим на своих руках-ветвях огромный мир птиц-идей. В глубине его души у него, приверженца благородства, было одно лишь смирение. Он достаточно изучал и наблюдал жизнь, чтобы знать, что люди, растения и животные — одно целое, и различаются они только своей формой и плотностью. Он чувствовал, как весной в нем поднимаются соки и как зимой они высыхают. Он видел дальше и слышал лучше, чем многие из ему подобных, и, уступая инстинктам, без всякого страха различал в вещах их сущность. Что такое была «его жизнь»? Он отделил ее от своего существования, ощущал ее действующей самостоятельно, имеющей свои приливы и отливы. В действительности он чувствовал себя не человеком, а братом тому большому старому волку, что пришел в лес Бросельянда, братом этих подстриженных, росших по краям дороги дубов, густых кустов терновника, усыпанного красными чашечками от желудей, и даже, благодаря своей безудержной фантазии, родственным этим меланхолическим облакам, этим небесным озерам и холмам.

В этом обиталище душ, в изгибах фиолетовых кучевых облаков, в центре которых, как в рыцарских доспехах короля, сверкают латы из черненой и дамасской стали, блистало для него одного солнце, посылая на землю мечи своих лучей. Они расходились, падали на зеркала прудов, шифер крыш, серебрили фасады домов, ложились светлыми тропами на поля и луга.

Здесь не было ни одного дерева, которого он не знал бы, ни одного дома, ему совершенно незнакомого, ни одного замка, в котором не жили бы его сородичи или друзья и история которого была бы ему неизвестна. И эти бесчисленные дороги, пересекающие его края, тянущиеся по берегам ручьев и по склонам холмов, ныряющие в лесные массивы, вновь появляющиеся с другой стороны и наконец теряющиеся вдали за горизонтом, хранили следы его ног. Он знал их вдоль и поперек, знал их удобство и коварство в зависимости от погоды, мог даже определить, в каком лесу какая дичь обитает.

Повсюду прошлое обогащает настоящее. Когда в 1825 году его везли в коллеж в Бопро, эта деревушка представляла из себя лишь груду обожженных кирпичей; главная улица, обрамленная рядами коротко подстриженных деревьев, шла среди зарослей ежевики и вызывающе зеленой травы, воронье суетилось в воздухе над поперечной балкой церкви. Повсюду встречались следы великих сражений между крестьянами в сабо и армией Республики. Часто плуг, переворачивая комья земли, вырывал из нее человеческие и лошадиные скелеты, патроны, ржавое оружие. История «войны гигантов» читалась, как в открытой книге. Здесь вот, упорно расстраивая все замыслы гусар, в течение нескольких месяцев Шаретт держал в затруднительном положении генерала Траво, чуть дальше, в рощице Шаботри, шайка бандитов окружила его и взяла в плен. В деревне Люк происходила страшная сцена избиения женщин и детей, и тех, кого пощадили пули и штык, огонь превратил в живые факелы. Из груды костей и кучи пепла, из потоков слез и моря стенаний воскресла птица Феникс, — Вандея. Сожженные леса вновь зазеленели. Опустошенный край оживал, его заселяли трудолюбивые люди. Располосованный Конвентом, несмотря на отсечение нескольких департаментов, он восставал из пепла. Мученики за свою веру нарисовали на дверях своих вновь сколоченных домов высокие белые кресты. Они восстановили разрушенные придорожные кресты и установили множество новых. О! Ты не утратила своего величия, земля тяжелого труда, вечерних молитв, глубокой мудрости, безумных устремлений!