Огненный пес - Жорж Бордонов

«Это действительно замечательный старик, изумительный тип старого Нимврода. Благодаря своей бороде и седой шевелюре, еще очень густой, он имеет отдаленное сходство с Генрихом IV, как его изображали в узком кругу…»

И далее:

«Благодаря блестящему адвокату, мы узнали одну забавную и одновременно горестную историю. Около десяти лет тому назад, барон де Гетт, или, вернее, его теща, мадам де Плелан, желая одним махом избавиться от всех хлопот, которые доставлял ей сосед, вздумала приказать разложить отравленную приманку для волков. Господин де Катрелис, по словам истца, был предупрежден об этом. Как бы то ни было, собаки, будучи без хозяина, съели приманку. В тот же день половина своры подохла. На рассвете следующего дня, возмущенный старый охотник приказал отнести трупы собак на крыльцо дома мадам де Плелан и выложить их там рядком для того, чтобы она, проснувшись, поневоле разыграла бы хорошенький спектакль.

Именно это старое дело, всплывшее в суде, если можно так сказать, создало баланс в сведении счетов двумя крупными землевладельцами района. Поэтому, сославшись на многочисленные тонкости юриспруденции, Господин прокурор выразил сожаление по поводу подобных расхождений между истцом и ответчиком и, касаясь размера их состояний, сказал, что они должны были бы скорее служить примером для наших краев…»

— Могу ли я располагать этой писаниной? — спросил господин де Катрелис официантку.

— По вашему усмотрению, господин. Здесь все ее уже прочитали.

Он засунул газету в карман, затем, передумав, бросил ее в камин и не отходил от него до тех пор, пока не сгорел последний клочок бумаги.

8

«Этот газетный писака способен вызвать у меня отвращение к бретонцам! — размышлял Эспри де Катрелис. — Если бы я был моложе, а времена не столь лицемерны, я бы тебе показал, какой я „изумительный тип старого Нимврода“, я бы заставил тебя проглотить твой юмор на четыре су. Хватит! С этими их „если бы“, „более или менее“ Париж поместится в бутылке… Ну нет, если кому-то показалось, что я должен был жалеть о своем отъезде, то эта бульварная газетенка освободила меня от всех сожалений. Только вот Жудикаэль… Я был не на высоте, потому что он… Я его разочаровал, а он, в конце концов, не заслужил такой обиды… Однако он достаточно тонкий человек, чтобы понять меня с полуслова, быть может, он заметил нечто, от меня ускользнувшее. Жизнь пастуха дает ему столько времени для размышлений, не то, что мне…»

Так размышлял он, раздеваясь. Вытащив красную пуховую перину, он снял покрывало и расправил простыни, не обращая внимания на их более чем сомнительную чистоту. Он открыл своего Паскаля и пробежал одну или две страницы книги. Вдоль его виска напряженно вздулась вена, похожая на побег плюща без листьев, распластавшийся по стене. Он закрыл книгу. «О! Как бьется сердце! Безмолвие бесконечного пространства? Но что знает он об этом? Какое безмолвие! Его не существует. А я? Я не боюсь ничего, когда смотрю в небо. Я слышу пение. И эту радость дают мне звезды… Жудикаэль мудрее всех философов мира. Пастух не записывает свои мысли, и только в этом вся разница между ними. Все пишущие — гордецы или страдальцы».

Он встал, босиком пересек комнату, устроился перед окном, так же, как в Гурнаве. Ночь здесь была не такой чистой, какой она бывает в лесу или на песчаных равнинах. Вереницы остроконечных крыш еле прорисовывались в молочной дымке, поднимавшейся от Луары. И лишь звезды — множество мерцающих светлячков, горящих свечей — светили людям. Постепенно звезды таяли в глубокой бездне, и луна, глупая и круглая, как блин на сковородке, оставалась одна. Под окном, окруженный высокой оградой, простирался неясными очертаниями яблоневый сад. В конце аллеи виднелась часть белого фасада и готическая дверь, ведущая на лестницу башенки — сверкающий квадрат в каменной оправе. Это был своего рода сельский замок — усадьба, куда еще недавно по выходным наезжали нантские судовладельцы, чтобы, забыв о своих корыстных расчетах и конкурентах, поправить здоровье, улучшить цвет лица да вволю попировать со своими друзьями. Те же из них, кто не смог приобрести одну из этих древних построек, обычно приписываемых какому-то несуществующему предку, стали строить загородные дома в стиле времени — с большими окнами и треугольным фронтоном. Господин де Катрелис предпочитал таким «новостройкам» старые, сложенные из грубого камня крепости, плохо освещенные, с эркерами и галереями с навесными бойницами, полностью сохранившими свое военное предназначение. Эти крепкие башни посередине стен, эти особенно низкие двери нравились ему потому, что напоминали старый Бопюи, и еще потому, что походили на дверь «Господина де Виньи» в Мэн-Жиро, на холмах Шарант, за которой поэт скрывал свою суровую старость и которая позволила выйти в свет его гению…

Именно одна такая башня, одна из башен Мэн-Жиро, предстала однажды ночью во время охоты перед господином де Катрелисом. Тогда он был молод, горяч, любил мечтать, однако в сердце его уже укоренилось какое-то горькое беспокойство, его постоянно терзали необъяснимые изменения настроения и нетерпеливость. Волк, которого он преследовал во время той охоты, привел его почти к самому жилищу де Виньи, в окружавший его лес. Дом спал, но не спал его хозяин, он работал в своей круглой комнате в башне под остроконечной крышей. Господин де Катрелис вновь увидел деревянную обшивку стен, кровать, покрытую голубой шелковой узорчатой тканью, кривой сундук, служивший одновременно сиденьем и хранилищем бумаг, обычный письменный прибор из вишни — всю обстановку, в которой рождались бессмертные поэтические творения. Но свора, преследуя волка, ворвалась в открытый портал, и господин де Виньи, оторванный лаем собак от своих размышлений, приоткрыл узкое окно, поспешно спустился и приветствовал тут же спешившегося молодого охотника. Затем, в простой черной накидке, он отправился вместе с охотником в лес, куда черная и рыжая собаки погнали волка. Он присутствовал и при последней их схватке, видел, как волк мужественно принял свою смерть. Потом, весьма церемонно, он пригласил молодого господина де Катрелиса в гости, разбудив по этому поводу своих слуг.

Господин де Катрелис вновь увидел его огромный, благородный лоб, свободный от шевелюры, вобравший в себя всю красоту мира, божественный взгляд, в котором опыт спорил с желанием целиком отдаться мечте. Устроив гостя в одной из лучших комнат дома, он поднялся в свою башню и долго, до самого рассвета, трудился там. Господин де Катрелис был убежден, что именно в эту ночь Виньи написал свое стихотворение «Смерть волка»:

Как над пожарищем клубится дым летучий,Над раскаленною луною плыли тучи.Мы просекою шли. Недвижно мрачный лес,Чернея, достигал верхушками небес…

Все замерло кругом. Деревья не дышали:Лишь с замка старого, из непроглядной дали.Звук резкий флюгера к нам ветер доносил…

— О! Там, — прибавил он, — это был прежде всего человек. Он пожил свое, он выпил прекрасный кубок жизни, выпил до дна!

Когда приходит смерть, нам трудно перенятьВеличие зверей — умение молчать.Волк серый! Ты погиб, но смерть твоя прекрасна,Я понял мысль твою в предсмертном взгляде ясно.

Он говорил, твой взгляд: «Работай над собой,И дух свой укрепляй суровою борьбойДо непреклонности и твердости могучей,Которую внушил мне с детства лес дремучий,

Ныть, плакать и молить — все подло, все равно.Иди бестрепетно; всех в мире ждет одно.Когда ж окрепнешь ты, всей жизни смысл познав.Тогда терпи, как я, и умирай, ни слова не сказав»[7].

— Вот это слова! Хотя я не совсем согласен с ним насчет молитвы, ибо, если не существует бессмертия, то что это означает? Если нет высшей справедливости, то, значит, правда на стороне этих ничтожеств из Ванна!

На следующий день, перед тем, как распрощаться, чувствуя, что молодой человек совершенно растерялся от восхищения перед хозяином и его литературными творениями, господин де Виньи дал ему совет:

— Завидуете, юноша, моей славе? Я много писал ради нее; но поразмыслив над тем, что, например, автор «Лаокоона» неизвестен, я увидел, что слава — пустое, суета. Есть на свете более важные и могущественные вещи, чем она. Радость вдохновения, — это высшее наслаждение души, которая смогла подняться над многочисленными физическими удовольствиями. Но я чувствую в вас еще более сильное чувство — жажду действия. Поверьте мне, вы должны пережить то, о чем собираетесь написать. Когда-нибудь позже вы сможете описать все, что пережили. И я завидую вашей молодости, силе и жизнелюбию.