Прометей раскованный - Снегов Снегов

К тому же и Нильс Бор, большой друг Резерфорда и признанный глава теоретиков, с восторгом отзывался о Пайерлсе. Тот работал больше года в Копенгагене и вместе со своим приятелем Львом Ландау, тоже теоретиком, опубликовал исследование о природе электромагнитного поля, вызвавшее большое волнение в институте Бора. Нильс рассказывал, что дискуссии по работе Ландау и Пайерлса шли такие горячие, что спорящие буквально лишались голоса. Особенно пылко дискутировал Ландау; сдержанный Пайерлс больше отмалчивался, изредка подавая ехидные реплики. Они были закадычные друзья, эти двое — русский Ландау и немец Пайерлс, — их всюду в Копенгагене видели вместе. И жена Пайерлса, Евгения Канегизер, тоже была русской, физик из Ленинграда, соученица Ландау, Фока и Иваненко, о ней и Рудольфе с симпатией отзывался и Пётр Капица, любимейший из сотрудников Резерфорда, — чертовски славная компания эти молодые русские и их друзья, все эти энергичные экспериментаторы и пылкие теоретики, так смело вышедшие в последние годы на международную научную арену! Если такие руководители, как Бор, и такие товарищи, как Капица с Ландау, с восторгом о ком-нибудь отзываются, то к этим отзывам, чёрт подери, надо прислушаться!

И когда Пайерлс, бежав из коричневой Германии, появился с семьёй в Англии, Резерфорд от души приветствовал его спасение от нацистов.

Но сегодняшняя встреча с Пайерлсом причинила не радость, а огорчение. С Пайерлсом в Англии обходились плохо! И выходило так, что виноват в плохом отношении к Пайерлсу сам симпатизирующий ему Резерфорд. И это было до того возмутительно, что не хватало сил удержаться от ругани.

—  Я им покажу, негодяям! — грозно рычал Резерфорд. — Всем им покажу! И за Пайерлса, и за других эмигрантов!

А дело было в том, что, как узнал Резерфорд при встрече с Пайерлсом, Совет академической помощи изгнанникам фашизма упорно не выдавал Пайерлсу обещанной денежной помощи. И в Манчестере, куда сначала попал Пайерлс, не платили, и здесь, в Кембридже, куда его перевёл Резерфорд, не выдали пока ни фунта. Непонятно было, на что живёт с семьёй этот милый человек. А председателем чёрствого к изгнанникам Совета помощи избран Резерфорд и, конечно, изгнанники считают его главным виновником их бедственного положения. Вот каким изображали Резерфорда чинуши из академического Совета. Но сегодня он выскажет им всё, что о них думает!

—   Сегодня же Пайерлсу всё до пенни выплатят! Всё, до последнего пенни! — гневно бормотал Резерфорд. — Я так и скажу им: как по-вашему, джентльмены, должен питаться с семьёй этот чёртов Пайерлс или он способен обходиться без пищи?

А когда схлынул гнев, Резерфорд невесело задумался. С Пайерлсом дело поправимое. На одного человека у совета денег найдётся. Но разве Пайерлс один в таком бедственном положении? Несколько тысяч учёных бежало из Германии. В их английском Совете академической помощи зарегистрировано около полутора тысяч изгнанников, это ведь целый полк. И каждый эмигрант — блестящий интеллект, личность, талант, минимум — незаурядный ум, вот каких творческих сил в безумном ослеплении лишается нынешняя коричневая Германия. Но мир, но всё человечество в целом должны сохранить это бесценное богатство! И если знаменитости, лауреаты Нобелевских премий, и сами легко находят себе место в изгнании, то что делать молодым? Их мало кто и знает, а они, если уж говорить начистоту, главная творческая сила в науке. Знаменитости оттого и знамениты, что уже сделали основное дело своей жизни, а у молодых всё впереди! Нет, как вот этим Пайерлсам, не титулованным, не прославленным, просто чертовским умницам? Нет, как им? — хотел бы он знать, дьявол побери всех этих высоковоспитанных джентльменов из Совета помощи!

— Всё до последнего пенни — и сегодня! — вслух сердито сказал Резерфорд.

Мысли его приняли новое направление. Недавно он выступал на митинге в Альберт-Холле в Лондоне, созванном Бертраном Расселом в честь уезжающего в Америку Эйнштейна и других изгнанников фашизма. Десять тысяч человек стоя приветствовали Эйнштейна. На митинге находился знаменитый Фриц Габер, тоже нобелевский лауреат, тоже изгнанник, химик, творец синтеза аммиака из азота воздуха, изобретатель удушающих газов.

Резерфорда хотели познакомить с прославленным химиком, он отказался.

«Нет, — сказал он, — на этом человеке кровь тысяч погубленных им на войне людей. Я не хочу пожимать руки Габера. Он превратил науку в орудие убийства. Нынешняя жалкая судьба Габера не бросит светлого пятна на его прежнюю зловещую славу».

«Габер недавно умер, — вспомнил Резерфорд, — жалко умер — покончил с собой. Могу повторить и после его смерти то же: тяжкого бремени изгнанника ещё недостаточно, чтобы стать почитаемым. Только чистая жизнь заслуживает почёта. Учёный в современном обществе — эквивалент святого в древнем мире, вот что надо понимать! Учёный открывает пути в лучшее будущее, подготавливает лучшее будущее — такова историческая миссия настоящего учёного».

Резерфорд опять нахмурился. «А ведь имеются такие, что ждут от науки только зла. И даже среди учёных! Физика углубляется в недра атомного ядра, а они трепещут: ах, как бы наши опыты не погубили человечество! И один из них, тоже, между прочим, эмигрант из Германии, к тому же светлая голова, до того светлая, что каждая его мысль потрясает, а их у него ровно семь на неделе и все ослепительные, один из таких мрачных прорицателей грядущего зла работает в Кембридже — и невероятно работает, так и не понять, кто он, теоретик или экспериментатор; ни опытов пока, ни вычислений, одни ошеломляющие прожекты!..» Резерфорд покачал головой. И надо же, опять его, Резерфорда, могут обвинить, как и в случае с Пайерлсом, что сам он породил источник тревоги.

Смешная история, даже глупая! Он где-то обронил фразу: «А ведь какой-нибудь идиот в лаборатории может взорвать Вселенную!» — не то пошутил, не то огрызнулся на незадачливого лаборанта.                                                                 

Все так и восприняли высказывание — неплохая острота, можно посмеяться. А Лео Сциллард — так зовут этого венгра, бежавшего из Германии, — воспринял шутку всерьёз: ничем теперь практически и не занимается, кроме пророчеств о грядущей гибели.

В Кембридже побывал Макс Борн, его пригласили в Эдинбургский университет, и он счёл своим долгом, проезжая по Англии, посетить Кавендишскую лабораторию. И что же говорил Макс Бори, нобелевский лауреат, один из виднейших теоретиков мира? О Сцилларде он говорил, главным образом о Сцилларде! Жутко как запугал венгр умницу Борна — и сплошным распадом атомов, и взрывными радиоактивностями, — а тот во всё поверил, ужас просто! И пошли слухи: Сциллард настрочил заявку на запал для уничтожения вещества и нашёл тот запал в безобидном бериллии — хочет положить в карман патент на взрыв Земли, будет стричь купоны с перспективы всеобщей гибели.

И глупости эти, не имеющие ничего общего с наукой, исходят из его Кембриджа!

Многие из них, бежавших из Германии, вероятно, уже навеки лишились веселья, размышлял Резерфорд. И того же Сцилларда можно понять, он нагляделся ужасов. В 1922 году он переехал в Берлин, Макс фон Лауэ открыл в юноше талант экспериментатора, устроил его преподавателем в институте, порекомендовал Эйнштейну. Сциллард вместе с Эйнштейном даже разработали особую конструкцию насоса. Горячий отзыв Эйнштейна о дарованиях Сцилларда и открыл дорогу тому в Кембридж — здесь, как и у Бора в Копенгагене, с охотой принимают изгнанные фашизмом таланты. А Сциллард ходит по Кембриджу как ушибленный. Он говорит лишь о крахе человеческой культуры, которую несёт фашизм. Как он описывает костры из книг на площадях Берлица, разгромы лабораторий и библиотек! Он видел всё это чудовищное безобразие, его можно понять. Но в Англии нет фашизма, здесь всё спокойно, здесь надо, чёрт подери, работать, а не пророчествовать о коричневом тумане, будто бы заволакивающем всю Западную Европу!

—  Я сейчас всё ему выскажу! — пробормотал Резерфорд. Он вскочил и направился в помещение, отведённое эмигранту Лео Сцилларду.

Небольшая комната была заставлена ящиками и тюками. На столах громоздились приборы и аппараты. Посреди комнаты сидел на стуле невысокий плотный мужчина средних лет, хорошо одетый, приятное лицо, гладкокожее, розовое, а над ним нависает широкий лоб, прорезанный могучими, не по возрасту, морщинами. Он вскочил, учтиво поклонился, произнёс приветствие.

—  Ну, как дела, господин Сциллард? — поинтересовался Резерфорд, усаживаясь рядом и всматриваясь в собеседника. — Собрали работоспособную схему?

—  Пока нет, — ответил Сциллард. — Но аппаратура моя уже прибыла, начинаю налаживать эксперимент.

—  А тема эксперимента выбрана?

—  Вы знаете, что меня интересует распад атомного ядра.