Искусство творения - Александр Поповский

— Как вам угодно, я покидаю институт. Я ухожу из него потому, что мне скучно.

Аспирант Колесник никого не пугал. Он просто не хотел больше обманывать себя. Ему надоели ученые, — которые бесконечно теоретизируют. Он — в прошлом крестьянин, сын потомственного труженика, и терпеть не может многословия. Два года, проведенные в исследовательском институте, разочаровали его. Довольно с него, пусть спорят и хвастают другие, пусть носят, как щит, свою «точку зрения», отличную от точек зрений других. Он вернется на Полтавщину и будет там агрономом.

Быть бы Колеснику агрономом, если бы его в это время не направили в институт селекции в Одессу.

— Посмотрим, как здесь, — сказал себе аспирант, недоверчиво приглядываясь к новому месту. — Неужели и тут так же скучно?

Он много слышал о Лысенко, читал его статьи и труды, но ведь в исследовательском институте, где ему было не по себе, также работали известные люди. Может быть, наука такой и должна быть, тогда это дело не для него.

Чем больше Колесник приглядывался, тем сильнее росло его удивление. Он видел — кругом идут жаркие битвы, но в творческих схватках, неистовых и страстных, все усилия служат одной общей цели. Короче, ему все здесь понравилось, все пришлось глубоко по душе. Тем более смущала его предстоящая встреча с Лысенко. Как отнесется ученый к нему, согласится ли он оставить его у себя? Все зависит, конечно, прежде всего от того, как он, Колесник, проявит себя. Мало ли что может случиться?! Выложит ему ученый серьезную идею, закатит трудный вопрос — и как хочешь, так и выбирайся.

Лысенко пригласил к себе аспиранта, мельком оглядел его долговязую фигуру и предложил ему сесть.

— Нам в ближайшие годы, — начал он, — предстоит борьба с засухой.

С засухой? Вот как!.. Что же тут мудреного, на эту тему они могут потолковать. Страшного в ней, кажется, мало.

— Нужно создать лесозащитную полосу вокруг наших полей из быстро растущих долговечных деревьев.

Колесник кивнул головой. В ровных движениях и бесстрастном взоре не было и следа волновавших его сомнений.

— Есть такая порода, — как бы вслух размышляет Лысенко, — пирамидальный тополь.

— Знаю, — монотонно замечает аспирант.

— Так вот, этот тополь суховершинит… Подумайте, почему он вместо двухсот лет живет пятьдесят? Почему сохнет его вершина? Не пора ли заняться семенным размножением тополей? И почему это единственный выход?

Нагрузив Колесника загадками, ученый закончил назиданьем:

— Не беритесь за дело, прежде чем вам не станет все ясным. Лучше не делать ничего, чем заниматься тем, что непонятно и во что еще не веришь. Без предварительной гипотезы не может быть полезной работы. Не теряйтесь, если у вас не клеится дело, погуляйте месяц-другой, наблюдайте и думайте, рано или поздно осилите. Пуще всего бойтесь самообмана.

Отступление прошло мимо ушей аспиранта. Он думал совсем о другом. Лысенко отнесся к нему несерьезно, дал ему пустячную тему и вдобавок еще посмеялся. Над чем тут раздумывать? Он взберется на тополь, скрестит два цветка, соберет семена, вырастит сеянцы и представит их ученому: пусть себе разводит тополя. Подумаешь, какая премудрость, — любой студент это сделает. Без советов и проповедей справится. Размножать деревья семенами — дело хорошее, лучше, конечно, чем черенками, но Лысенко мог бы предложить ему более серьезную тему.

— Ладно, Трофим Денисович, сделаю. Труда тут немного.

Лысенко улыбнулся и загадочно добавил:

— Думать надо основательно и как можно лучше. У нас такая работа, что время от времени от нее болит голова. Очень важно, чтоб она болела почаще. Спросите себя, почему яблоня, выросшая из семечка, живет двести лет, а привитая — шестьдесят?

Ладно, он спросит, подумает и как-нибудь управится с этой пустячной задачей.

Была июльская теплая ночь, когда, обуреваемый мыслями и чувствами, Колесник, не будучи в силах уснуть, пошел бродить по Одессе, искать в ее парках пирамидальный тополь.

Дадим нашему исследователю продолжать свой путь. Вернемся к Лысенко и выясним, что привело его к неожиданному увлечению тополями.

Колесник прибыл в институт в счастливые дни передышки, после трудных боев. Не прошло и двух месяцев, как здесь отгремела великая эпопея, именуемая в Одессе «картофельной». Завершилась отчаянная схватка между Лысенко и канонами агротехники, с одной стороны, и с вырождающимся картофелем — с другой. Познакомимся с этой историей, она раскроет нам связь между тем, что случилось, и будущностью пирамидального тополя.

Считалось установленным, что картофельная культура всего лучше развивается в мягком климате средней русской полосы. Картофель одинаково не мирится со знойным солнцем Средней Азии и суровыми холодами Сибири. И север и юг ввозили его издалека, и местами привозное «земляное яблоко» шло в одной цене с румяным яблоком наших садов.

Время изменило неверное представление о прихотливом характере картофеля. И крайний север и крайний юг стали разводить картофель. Только Украина все еще тысячами тонн ввозила его. Завезенный из северных областей, он через три года уже не годился для посадок. Его клубни мельчали, урожай с гектара не превышал полутора тонн. Так повелось издавна, с тех пор, когда картофель впервые появился на юге. Так обстояло и тогда, когда Лысенко начал свои изыскания, чтобы покончить с картофельным голодом, разрешить затруднения вековой давности.

Противники ученого из института селекции зарегистрировали его первую ошибку, погрешность, непростительную для человека науки, — он приступил к делу неподготовленным, не ознакомившись даже с литературой. Они открыли этот промах, они же предсказали ему неудачу.

— Уж не думает ли он все начать сызнова, — спрашивали они, — откинуть весь опыт прошлого?

Специалисты могли бы ему рассказать о многолетних работах в Германии и Америке, о тщетных попытках понять процесс вырождения. Надо быть справедливым, Лысенко не слышал о них.

— Взяться за картофель, — пожимали иные плечами, — и не составить себе мнения о химических различиях нормального и вырождающегося клубня?

Этот человек глубоко изумлял их.

— На что он надеется?

— Теории, — сказал он им однажды, — которые до сих пор не сумели спасти картофель от гибели, ни науке, ни мне не нужны.

Они не поняли его.

Что ему, в самом деле, дадут десятки трактатов, насыщенных фактами, добытыми неизвестным путем? Кто ему поручится, что опыты производились в нормальных условиях, с учетом естественных нужд организма, без насилия и травмы? Чего стоят результаты, полученные трубой, неумелой рукой?