Трагедия адмирала Колчака. Книга 1 - Мельгунов Сергей Петрович

Мы остановились на этом не только потому, что взаимоотношения, а затем и конфликт двух военачальников сами по себе были весьма значительными (Верховный Главнокомандующий и Командующий одной из армий!), но и потому, что в них видятся нам интуитивные поиски адмиралом Колчаком той «равнодействующей», которая позволила бы ему устанавливать оптимальные формы управления и военного строительства и отклонения от которой грозили немедленно развиться в гибельные крайности — безоглядной «атаманщины» или косного теоретизирования. Адмирал, кажется нам, чувствовал, нащупывал эту «равнодействующую», но… времени не было, обстановка менялась едва ли не ежедневно, сотрудники Колчака были живыми людьми со своими нервами, эмоциями, достоинствами и недостатками, а Александр Васильевич торопился, ошибался и… не успевал.

Крайностями характеризуются и отзывы о другой необходимой для вождя стороне его деятельности — личном общении адмирала с войсками. «Солдаты видят Верховного Правителя рядом с ними, на расстоянии выстрела [от противника], и они остаются очарованными, согретыми и преданными», — восторженно пишет (правда, кажется, с чужих слов) один из его сотрудников[139], — и в то же время другой приводит выдержку из солдатского письма «о том, что к ним приезжал «какой-то аглицкий адмирал Кильчак, должно быть из новых орателей, и раздавал папиросы…»»[140]. Вряд ли имеет смысл решительно предпочитать одно из свидетельств другому или искать истину где-то посередине; в конце концов, у любого оратора бывают удачи и промахи, Колчак же, несмотря на то, что был в известной степени человеком «книжным», умел, как мы знаем, при случае говорить сильно и убедительно. Однако было бы несправедливо и отрицать в этой области очевидные ошибки, такие, как широкое распубликование приказа, отданного в первые же дни его пребывания на посту Верховного:

«ОФИЦЕРЫ РУССКОЙ АРМИИ.

С давних времён ВЫ являетесь оплотом и гордостью РУССКОЙ АРМИИ. Вы всегда были преданнейшими сынами Великой РОССИИ.

Теперь, когда наша израненная РОДИНА вновь становится на путь национального возрождения (разрядка документа. — А.К.), — я убеждён, Вы отдадите все свои силы и не остановитесь ни перед какими жертвами, чтобы сплотиться вокруг меня для дружной самоотверженной боевой и созидательной работы по воссозданию Армии и восстановлению РОССИЙСКОГО ГОСУДАРСТВА.

Благородная АНГЛИЯ и прекрасная ФРАНЦИЯ дружески протянули нам свои руки братской помощи, и я глубоко верю в то, что с ними, храбрыми Чехо-Словаками и с нашими молодыми солдатами, — мы спасём РОССИЮ, мы её возродим и сделаем её снова могучей и Великой»[141].

Ошибка здесь не в содержании документа — он совершенно справедлив и проницательно выделяет в рядах войск именно тот элемент, которому и предстоит решить исход борьбы; но оглашение приказа «во всех ротах, эскадронах, сотнях, батареях и командах» могло дать пищу злонамеренной агитации об «офицерском» («классовом») характере колчаковской армии и власти в целом. С другой стороны, и ознакомление с приказом одних офицеров не решало проблемы, поскольку полностью утаить его от солдатской массы всё равно было невозможно — он стал бы известен через писарей, телефонистов, вестовых и проч.; и в этом частном примере как будто проявляется некая глобальная закономерность, когда правильные по сути поступки Верховного не приводят к желаемому результату, ибо в них не учитывается (а вернее — не «улавливается») непривычная, требующая подчас столь же непривычных решений обстановка.

Разумеется, речь не идёт о приспособленчестве к настроениям толпы — оно было, в сущности, просто невозможным для Белых, которые в этом случае не были бы Белыми (потому столь наивно выглядят упрёки Колчаку, что он не проявил «политической гибкости» и не издал чего-либо подобного «декрету о земле» и «декрету о мире»): суть Белого Дела и сводилась именно к движению «против течения», противостоянию той вакханалии, которая бушевала в стране в 1917-м, и той диктатуре, которая выкристаллизовалась из этого «коллективного безумия» в последующие годы; в этом смысле Белые были консерваторами, традиционалистами, и не могли быть никем более. Но настоятельно требовало нестандартных мыслей и поступков военное творчество, которое, согласно горячей проповеди германского теоретика фельдмаршала А. фон Шлиффена, заключается именно в том, что полководец «должен становиться над законами стратегии, должен взвешивать, какие из них он может в данном случае нарушить и какие в своём дерзновенном стремлении может использовать»[142]. И, применимые к Деникину, Каледину, Юденичу, — эти слова нам, при всём желании, трудно применить к адмиралу Колчаку.

Трагедия, загадка или, если угодно, злой рок Верховного Правителя и Верховного Главнокомандующего определялись, кажется, отнюдь не недостатком каких-либо качеств, требующихся для выполнения его работы. Александр Васильевич Колчак вовсе не был слабой безвольною пешкой в чужих руках; или лихим моряком, «умеющим управлять кораблём, но не армией»; или прекраснодушным идеалистом, самозабвенно возводившим воздушные замки над залитыми кровью и грязью полями Гражданской войны. Адмирал был человеком волевым, упорно стремящимся провести в жизнь свои решения, с широким кругозором и мощным интеллектом, военачальником, выбиравшим обоснованные и во многом рациональные пути, — и именно поэтому, когда обстановка оказывалась более сложной, а военное счастье изменяло, — удары оказывались, должно быть, слишком сильными и вызывали моральное перенапряжение и чрезмерно эмоциональную реакцию Верховного. «…В одинокой рабочей комнате, в груди, мучимой сомнениями, решение вынашивается не так легко и гладко, как звучат слова […], ибо на войне всё тяжело», — писал Шлиффен, не понаслышке знавший, что такое штабная работа, даже о своём кумире — внешне-бесстрастном, хладнокровном рационалисте фельдмаршале Г. фон Мольтке Старшем[143]; и кольми паче должен был терзаться выбором, ответственностью, тяжестью принятого на себя креста полководца — адмирал, в своё время сформулировавший в качестве «credo» жестокую заповедь:

«Виноват (выделено А.В. Колчаком. — А.К.) тот, с кем случается несчастье, если даже он юридически и морально ни в чём не виноват. Война не присяжный поверенный, война не руководствуется уложением о наказаниях, она выше человеческой справедливости, её правосудие не всегда понятно, она признаёт только победу, счастье, успех, удачу, — она презирает и издевается над несчастьем, страданием, горем — «горе побеждённым» — вот её первый символ веры»[144].

Эта беспощадность к себе, буквально терзавшая душу адмирала Колчака по меньшей мере с 1917 года (как то можно заключить из его писем), вряд ли была распознана окружающими, которые предпочитали несколько свысока судить о «бесхарактерном» «большом ребёнке», «полярном идеалисте», «далёком от жизни», не имеющем «собственного мнения по незнакомым для него вопросам» и вообще представляющем собою «мягкий воск, из которого можно лепить всё, что угодно»[145] или, по крайней мере — о «человеке кабинетном», для которого «любимым занятием» было «проводить время за книгою»[146]… Но объясняло ли такое — в чём-то романтизированное, в чём-то пренебрежительное — отношение к Колчаку ту трагическую печать, лежавшую на всём его облике, «в губах что-то горькое и странное»[147], что бросилось в глаза при первой встрече даже человеку, уже предубеждённому против адмирала и стяжавшему впоследствии известность в качестве самого яркого, резкого и… несправедливого его критика?