Трагедия адмирала Колчака. Книга 1 - Мельгунов Сергей Петрович

О близком сотрудничестве Лебедева и Дитерихса может свидетельствовать, по нашему мнению, и шифрованная телеграмма последнего начальнику штаба Верховного, в которой он, обсуждая качества генерала Н.А. Галкина (возглавлявшего ранее поволжскую Народную Армию), заключает: «…Не могу составить себе положительного мнения о Генерале Галкине, которое позволяло бы мне высказать согласие на его назначение на театр военных действий»[130]. А когда летом 1919 года генерал Гайда выступил против действий начальника штаба с протестом, антидисциплинарным по форме, но в целом справедливым по существу, — возглавлявший комиссию, которая проводила расследование инцидента, Дитерихс, несмотря на обоснованность протеста, не дал устранить Лебедева с его поста, сохранив тем самым довольно опасное и грозившее дальнейшими осложнениями status quo[131]. (В качестве дополнительного, хотя и косвенного аргумента заметим, что Лебедев мог, в бытность сотрудником генерала Алексеева, слышать от него положительные отзывы о Дитерихсе, ранее служившем под началом старого генерала и пользовавшемся его уважением.)

Таким образом, если наше предположение справедливо и «за спиною» Лебедева стоял генерал Дитерихс (пусть и в качестве негласного, но авторитетного советника и консультанта), — это до некоторой степени снимает с адмирала Колчака обвинение в пристрастии к «вундеркиндам» и пренебрежении «настоящими» генералами «старой школы» (особенно колоритно тогда начинает выглядеть противопоставление Лебедеву… именно Дитерихса![132]), а всё, что обычно считается недостающим в военном строительстве на Востоке, — в действительности оказывается едва ли не основным его содержанием, и, быть может, приходится предположить, что вред заключался не в недостатке, а в… переизбытке «регулярства».

Трудно подобрать теоретические возражения против логики Лебедева, Дитерихса и Колчака: свежие и хорошо подготовленные в тылу дивизии, будучи в нужный момент брошенными на чашу весов, казалось, и вправду должны были стать решающим фактором победы. Действительность, однако, далеко не всегда соответствует теоретическим схемам, а в годы смут и потрясений это несоответствие порой выглядит чуть ли не правилом. В частности, так произошло и с резервами, подготовленными в тылу. Они были многочисленны («…Мы были встречены с большим удивлением, когда они увидели стройные ряды 900 штыков-Сибирцев. Спрашивали — какая дивизия? и когда наши стрелки ответили, что это 1-й батальон 49-го Сибирского Стрелкового полка, они кричали: «Врёшь, сибиряк, таких батальонов нет!»» — рассказывает командир батальона[133]); неплохо — по меркам Гражданской войны — обмундированы и снаряжены («Появились любимые части вроде Каппелевского корпуса, отлично до последней нитки и с запасом снабжённого», — брюзжал один из старших генералов[134], жалобы же каппелевца, что корпусу «задерживали пополнение, не отпускали материальную часть, конный состав и прочее»[135], скорее напоминают обычное недовольство строевика штабами и довольствующими органами); действительно, по возможности, сбережены в тылу как единое целое и как единое целое выведены на фронт для общего удара — но в целом не оправдали надежд на них как на силу, способную коренным образом переломить ситуацию.

Даже Каппель — легендарный и героический генерал Каппель, с горсткою добровольцев творивший чудеса весь 1918 год во время боёв на Волге и последующего отступления, — оказался не сильнее этой скрытой тенденции Гражданской войны: оказавшись на передовой, части его 1-го Волжского корпуса начали нести потери (в том числе сдающимися в плен и перебегающими к противнику) и терпеть неудачи, и потребовалось… пребывание войск в непрерывной боевой страде, чтобы Каппель, не выводя их из огня, сумел превратить тех же самых солдат (ещё недавно — «сырые пополнения») в железных бойцов, прошедших Великий Сибирский поход. А поскольку вождей, подобных Каппелю, было значительно меньше, чем пополнений для фронта, — с остальными пополнениями ситуация нередко оказывалась ещё более плачевной.

Суть этого парадокса, как можно предположить, заключается в следующем. Необходимую «шлифовку», спайку и сколачивание войска, очевидно, должны проходить не только в боевой обстановке, но и в тесном взаимодействии с фронтовиками, уже закалёнными этим огнём и передающими новым формированиям дух, только и способный привести их к победе. Трудно говорить об универсальности данного вывода, но в эпоху Гражданской войны он должен приобретать особенное значение в силу большей, чем обычно, подверженности войск колебаниям и повышенной роли военно-психологического, морального фактора (в первую очередь — веры в свои силы и боевого «куража»). Похоже, что это понимали или инстинктивно чувствовали герои сухопутных сражений Первой Мировой — генералы Юденич и Деникин, в годы Белой борьбы производившие пополнение и разворачивание своих армий на основе фронтовых частей и соединений и достигавшие на этом пути больших успехов, чем Верховный Правитель и Верховный Главнокомандующий; Колчак же, склонившись к советам сторонников «регулярства» и системы резервов (вполне соответствовавшим и его собственным взглядам), совершил, должно быть, стратегическую ошибку.

Вместе с тем, говоря о приверженности Колчака к «регулярству», не следует забывать о негативном опыте лета 1918 года, когда своеволие «атаманов», которое вступало в конфликт с попытками военного строительства, предпринимаемыми адмиралом, неизбежно вырабатывало у него предубеждение против «излишне» самостоятельных фронтовых начальников. Мы уже затрагивали этот вопрос при обсуждении письма Александра Васильевича генералу Болдыреву; сделавшись же Верховным, автор письма немедленно получил подтверждение своих опасений в виде скандальной позиции Атамана Семёнова, который в течение полугола отказывался «признавать» Колчака и формально ему подчиняться (фактическое подчинение всё-таки продолжалось). Дикая ситуация, когда Семёнов был объявлен изменником и в то же время продолжал оставаться командующим значительными войсковыми соединениями и осуществлять не только военную, но и гражданскую администрацию на обширных территориях Забайкалья, естественно должна была обострять неприязнь адмирала к любым проявлениям того, что он, иногда, быть может, слишком поспешно квалифицировал как проявления «атаманства».

Конфликт с Семёновым глубоко уязвлял Колчака, хотя в конце концов на попятную во имя общего дела пошёл именно Атаман (реабилитация которого от громогласных обвинений в государственной измене была весьма относительной, а дисциплинарные и административные права оказались значительно урезанными); этот прецедент, очевидно, заставлял с повышенной чувствительностью относиться и к действиям генерала Гайды — не менее самоуверенного, склонного к категорическому отстаиванию собственных суждений, не стесняющегося в формах, которыми они доводились до сведения Верховного, и самолюбивого до тщеславия. Крайне интересно, однако, что Колчак, при всей своей неприязни к «импровизации», иногда мешавшей ему разглядеть за своеволием — необходимую в Гражданской войне инициативу, время от времени интуитивно ощущал в антидисциплинарных поступках своих подчинённых некое рациональное зерно, и показательным примером тут является тот же Гайда. Адмирал не только долго терпит его и до последней возможности стремится улаживать все конфликты личными переговорами; не только готов разделить негодование Гайды во многих его справедливых по существу требованиях (например, в финансовом вопросе: «Ген[ерал] Гайда, — записывал в дневнике Председатель Совета Министров П.В. Вологодский, — доложил Верховному Правителю, что армия два месяца не получала жалованья […]. Колчак выразился, что современный финансовый аппарат, очевидно, совсем не приспособлен к требованиям момента. Крайняя медленность печатания денежных знаков, волокита с их доставкой на места, отсутствие мелких купюр в стране и т.п. заставляют действовать по-атамански, и что он, Колчак, скоро сам вынужден будет прибегнуть к этим мерам атаманско-большевистского характера, т.е. к реквизициям, конфискациям, контрибуциям и выпускам денежных знаков из своего кабинета…»[136]); не только продолжает вспоминать Гайду и его требования уже после скандальной отставки непокорного генерала, которая, казалось, проложила между ними пропасть («Я вижу лишь одно, что генерал Гайда всё-таки во всём прав. Вы оклеветали его из зависти, оклеветали Пепеляева, что они совместно хотят учинить переворот, да… переворот необходим… так продолжать невозможно…» — кричал он, за десять дней до падения Омска, на Дитерихса и даже якобы «подумывал о приглашении снова генерала Гайды»[137]); но и после того, как потерявший самообладание Гайда позволил впутать себя в политиканство тыловых социалистов-революционеров и принял участие в открытом мятеже, — адмирал, очевидно, не раз мысленно возвращается к бывшему подчинённому, коль скоро даже на краю могилы, в последней записке А.В. Тимиревой (написанной в тюрьме), уже предчувствуя близкую смерть, к глубоко личным словам и признаниям неожиданно добавляет: «Гайду я простил»[138].